Слава Бродский - Страницы Миллбурнского клуба, 5
а) Слишком сильно давление интересов различных групп на исследователей, слишком велико значение мифа прошлого, слишком существенны репутационные потери от замены мифа на факты. Даже если нет государственного давления, как в любом авторитарном режиме (в котором история почти всегда переписывается под текущего правителя), – есть мощное давление общества (прессы, традиций, коллег по университету и т.д.). Тому тьма примеров, приведу лишь один, очень безобидный на фоне, например, потока искажений истории в данное время в России (в связи с известными обстоятельствами). Он тоже о России – но с другой стороны. Вот что пишет замечательный английский историк Д. Левен в своей книге о войне России с Наполеоном: «Победа русских над Наполеоном является одним из наиболее драматических моментов в европейской истории... Много лет назад я пришел к заключению, что изложение этого события в западной Европе и северной Америке просто-напросто очень далеко от истины» [21, с. 3]. Итак, по прошествии 200 лет, после сотен, если не тысяч, томов на данную тему изложение «очень далеко от истины»... Далее он рассматривает особенности историографии основных стран, вовлеченных в процесс написания текстов (включая российскую), для подкрепления своего тезиса (где, в частности, упоминает о том, что «...Англия захватила Ватерлоо для себя», с. 7), а потом приступает к своему собственному (взвешенному, как мне кажется) изложению.
б) Даже если текст пишется абсолютно незаинтересованным и объективным специалистом, на его пути непреодолимо встают очень «простые» вопросы: а что же помещать в изложение? о чем умолчать? что включать в учебники для школ и под каким углом зрения? должен быть учебник единым для всех или нет? что, собственно, есть история? Стоит всерьез задуматься над этими вопросами – и становится ясно, насколько колоссальна роль субъективного фактора во всем этом, насколько «наука» история, по сути, близка, к «рассказыванию историй» в самом бытовом смысле слова.
в) История как некое изложение того, что было, становится довольно бессмысленной, если автор не отвечает в какой-то степени на многочисленные вопросы типа «почему?». Почему Германия, не имея ни одного вражеского солдата на своей территории и заключив бесподобно выгодный мир с Советской Россией, тем не менее признала себя пораженной в 1918 году? Почему коммунизм в Советском Союзе помер, а в Северной Корее и Китае живет и процветает? Почему арабы, невзирая на гигантское военное преимущество, не победили евреев в 1948 году? Все такие вопросы предполагают знание причин происходящего – как и в настоящей науке, поиск причин вроде бы является главной целью этого вида деятельности. Но есть, однако, фундаментальная разница: в науке отыскиваются общие, типичные, массовые причины повторяющихся явлений, а в истории – индивидуальные, уникальные причины уникальных событий.
Вопрос: а как, если всерьез, узнать о том, что на самом деле происходило в тот или иной момент времени в том или ином месте? Как, например, залезть в душу Николая Второго, когда он принимал решение о вступлении России в войну? Может, и прав был Распутин, когда позднее сокрушался, что не смог этому помешать (так как находился в больнице далеко от столицы), – а то бы, глядишь, и помешал, и мировая история пошла бы абсолютно иным путем? Попробуйте сами себе задать вопрос: «Почему я в браке именно с этим человеком? Почему я в данном городе (стране), а не где-то еще?» – и т.д. Ответы на подобные вопросы – а именно из них состоит распутывание событий прошлого – ясно показывают, что искать причины отдельно взятых событий можно бесконечно, и все равно никогда не уверен, что найдешь. В этом отношении вся история как наука – очень сомнительное мероприятие. И именно поэтому она так интересна: люди видят себя, со своими колебаниями, проблемами и прочая, в разных обстоятельствах – и это чрезвычайно близко им именно эмоционально. Когда говорят «Крымнаш» – ничего похожего на исторический (и тем более юридический) анализ реальной ситуации у пресловутых 86% не возникает, но возникает чисто эмоциональная эйфория: таки «наш», не «их», – а «мое» всегда лучше чужого.
И последнее замечание насчет истории. Почему-то считается, что незнание истории приводит к повторению ее тяжелых уроков, то есть знать историю вроде бы очень полезно. Но вот, например, свежий опрос в Румынии показывает, что три четверти опрошенных не слышали, что такое Холокост (http://mignews.com/news/ disasters/060815_133124_87375.html). Таких и еще более нелепых результатов полно в любых странах – где больше, где меньше. В какой мере подобная невежественность опасна? В Германии 40-х годов все 100% не знали про Холокост (его раньше и не было) – но вот же управились. Люди делают что-то не потому, что они знают или не знают историю, а потому, что какие-то ситуации вынуждают их делать иногда сходные вещи. Наивный исторический «аналогизм» (любимый прием историков) – не более чем пародия на научную методологию. Десятки, если не сотни, раз за последний год Путинa сравнивали с Гитлером (см. выше «закон Гудвина») в связи с аннексией Крыма. Чему это помогает? Да, Путин сделал нечто похожее на то, что сделал фюрер в свое время с Силезией, – но в истории масса самых разных примеров и аннексии, и захвата, и т.д. – почему именно этот выбран «для анализа»? И что из такого анализа следует? Что Путин развяжет мировую войну?
Вот отрывок из «Исхода» Л. Юриса о событиях 1948 года перед объявлением Израилем независимости: «Отряды евреев рыскали по ущельям и чащобам Иудейских гор, нападая на деревни, где скрывались бандиты. Они не спали сутками, изнемогали от усталости, но всегда были готовы отправиться в рейд. – Здесь партизанил еще царь Давид!.. – Помни, ты сражаешься на том самом месте, где рос Самсон! – В этой долине Давид победил Голиафа!» [22, с. 180]. Здесь, в концентрированном виде, история и играет свою главную – мобилизующую, возвышенную, объединяющую – роль, смешиваясь, очень незаметно, с религией и мифом. И неважно, что из упомянутых событий имело место «на самом деле», а что – нет; важно поименовать некие опорные точки в прошлом, оттолкнуться от них, получить уверенность в своей принадлежности к потоку. Поэтому так болезненна истина – то есть то, где история приближается к науке на самом деле. Поэтому, скажем, недавно опубликованные архивные материалы, неопровержимо доказывающие, что «подвиг 28 героев-панфиловцев» – выдумка от начала до конца (http://statearchive.ru/607), так тяжело многими принимаются. Самые вроде бы очевидные вещи, оригиналы документов тех лет, горячо оспариваются не по поводу их аутентичности (там нельзя подкопаться), а по поводу того, «надо ли было публиковать» (http://www.planetoday.ru/28-panfilovtsev-mif-ili-real-nost/). Из подобных вещей вся история и состоит. Это как сегодняшняя дипломатия, обращенная в прошлое, – а кто управляет прошлым, как мудро заметил тот же Оруэлл, тот управляет и будущим (и тут истории нельзя отказать в рациональности – с точки зрения «управленцев»).
Знание истории – чудесная вещь, но помогать хоть чему-то в решении рациональных задач (принятии правильных решений) она может только в счастливом сочетании с огромным числом других факторов (как, скажем, если бы Джорж Буш, помимо опоры на данные – не очень точные – разведки перед вводом войск еще бы и задумался о том, что вековой конфликт между шиитами и суннитами в Ираке можно сдержать только железной недемократической рукой). Eе эмоциональный заряд, однако, огромен – и для рассказчиков, и для слушателей, – словом, типичная культура-3.
4. Очень кратко – o некоторых других сферах человеческой деятельности, уже непосредственно в теле культуры-3.
Психология находится примерно в середине поля, что вполне отвечает ее статусу: с одной стороны, это наука, бурно развивающаяся на экспериментальной базе последние десятилетия, но с другой стороны, если и имеется прикладной аспект этой науки, то он обращен к познанию эмоциональной сферы ничуть не в меньшей степени, чем к познанию рациональной. Уровень и точность измерений в психологии еще ниже, чем в медицине; любые медицинские решения в этой области обладают повышенной неопределенностью; специфика индивидуума играет в силу сложности измерений (куда легче измерить давление крови, чем уровень депрессии) куда большую роль, чем в других науках (соответственно, статистика менее надежна из-за этой разнородности).
Видимо, это было одной из причин, почему именно психологи сделали совсем недавно выдающуюся работу, выполненную силами 270 (!) специалистов из разных организаций – воспроизвели 100 исследований, результаты которых были опубликованы в трех наиболее престижных журналах за несколько последних лет [27]. Такого рода массового репродуцирования результатов в истории науки вообще не было (например, «пищевые противоречия» [18], о чем говорилось выше, установлены после анализа литературы, а не как следствие повторных экспериментов). Авторы в каждом конкретном случае заново организовали выборку, задали те же самые вопросы, оценили вероятность ошибки и т.д. – во всем руководствуясь методикой оригинального исследования и постоянно консультируясь с его исполнителями. Итоги абсолютно плачевны – надежное подтверждение справедливости оригинальных выводов было достигнуто лишь в 39% случаев, а то и меньше, в зависимости от использованных критериев сравнения (что, между прочим, близко к теоретической оценке – более 50% – Д. Иоаннидиса доли «ложных открытий»). Понятно, что установление такого высокого уровня невоспроизводимости результатов выходит за рамки психологии и имеет очень большое значение для того, чтобы исследователи любого профиля повернулись лицом к проблеме неустойчивости своих выводов, тем самым сделав шаг в сторону приближения к культуре-2.
