Поздняя осень в Венеции - Райнер Мария Рильке
чтобы на них польстился Нарцисс.
IV. «О зверь, которого в природе нет…»
О зверь, которого в природе нет!
Его не знали, только с давних пор
крутую шею, шаг и светлый взор
любили в изобилии примет.
Пусть не было его, но так любим
он, чистый зверь, что и ему дано
пространство: столько света перед ним,
что, голову подняв, он все равно
почти что есть, хоть не было причин
к нему не подходить, обрел едва
он мощь свою, шагая напрямик, —
от этого и рог на лбу один, —
зверь белый к деве подошел сперва
и в зеркале серебряном возник.
V. «Цветомускул движет анемоной…»
Цветомускул движет анемоной,
открывая лоно поутру
многозвучности неугомонной
солнечного неба на ветру;
перводвигатель звезды цветочной,
преодолевающей печать
девственности в целости бессрочной,
чье предназначение — зачать,
только не вернуть живых, но тленных
лепестков тебе в былом покое,
ты, начало скольких же вселенных;
или в нашей длительной печали
пережить не в силах мы такое,
чтобы, наконец, и мы зачали?
VI. «Роза, ты царственное увенчание трона…»
Роза, ты царственное увенчание трона,
для древних ты чаша: привычна чаша сия,
а для нас ты неисчерпаема и бездонна,
неисчислимый цветок бытия.
Показаться может с первого взгляда:
платье на платье носишь, яркая ты,
но каждый лепесток — опроверженье наряда,
блеск твоей наготы.
Столетьями твой запах вокруг
говорит сладчайшими именами;
слава твоя веет в воздухе вдруг;
но как назвать ее, мы гадаем,
лишь воспоминание движет нами,
когда званого часа мы ожидаем.
VII. «Родичи ласковых рук, приводящих в порядок…»
Родичи ласковых рук, приводящих в порядок
вас, питомцы девичьих рук,
на садовом столике отпрыски клумб и грядок,
цветы, пережившие нежный испуг
в ожиданьи воды, от которой вы можете сами
в смерти печальной опамятоваться, но
вам, возникшим едва меж струящимися полюсами
чутких, чающих пальцев, дано
большее: избегая изгнанья,
очутиться в кувшине, вернуться домой,
где тепло и прохлада — девичьи признанья,
исповедующие вас, грехи, хотя вы устали,
но, в сочетаньи сорваны ею самой,
вы между пальцев цветущих вновь заблистали.
VIII. «С вами, немногими, в детстве играя…»
Памяти Эгона фон Рильке
С вами, немногими, в детстве играя,
сад городской открыл я, исток
неторопливого нашего рая;
агнцу, на чьих губах листок,
молча гласящий, мы уподоблялись;
кто радость назвать решится своей?
А годы, как люди, шли, удалялись
все торопливей, пугливей, скорей.
Проносились мимо грохочущие экипажи;
дом возвышался, в самом себе заточенный,
нас не зная… К былому нет ли ключа?
Только в воздухе мяч. Ни пропасти, ни пропажи,
ни детей; лишь один из них, обреченный,
не уклонялся от падающего мяча.
IX. «Судьи, совсем не нужен железный ошейник…»
Судьи, совсем не нужен железный ошейник,
чтобы заключенному тосковать.
Может вас бог, этот нежный затейник,
сладостной судорогой сковать.
На эшафоте наследье прошлых эпох
возвращается. Детям приходит охота
дарить игрушки старые. Сердце — ворота,
через которые входит иначе бог
истинной нежности; он грозит нам захватом
и сияньем, как боги другие подчас,
больше, чем ветер, играющий в море фрегатом,
но не меньше всех потаенных и тихих нитей,
изнутри оплетающих молча нас,
как шаловливый плод бесконечных соитий.
X. «Приобретениям нашим грозит машина, которой…»
Приобретениям нашим грозит машина, которой
движет якобы дух послушанию наперекор;
камни для новостроек шлифует ухваткою скорой,
великолепной руке безучастный давая отпор.
И, сама по себе, щеголяет фабричною смазкой,
не признает никого и нам не дает ускользнуть;
разве машина — не жизнь со своею всегдашней подсказкой?
Строит и рушит она, чтобы нам навязать свою суть.
Но бытие все еще зачаровано; веет
в сотне мест исток его; тайной игрою
чистых сил затронут лишь тот, кто благоговеет.
И несказанное кажется слову гнездом…
Из дрожащих камней их вечной, новой сестрою,
музыкой строится обожествленный дом.
XI. «И у смерти устав непреложный, по-своему верный…»
И у смерти устав непреложный, по-своему верный;
а человек на земле — охотник; слышишь ты зов
крови; не сеть, не силок — свисаешь ты, парус, в пещерный
карст, в безветрие недр, где начинается лов.
Тихо спускаешься ты, подобие стягов победных,
ложный мир возвестив, и тобою машет слуга,
чтобы из бездн своих ночь извергла горсточку бледных
вспугнутых голубей: по праву добыча врага.
Жалостью до сих пор этих птиц не встречали;
только охотник ли в ярости глух,
по привычке ли неутомим…
Смертоубийство — лишь спутник блуждающий нашей печали;
чист безмятежнейший дух
и тем же грозит нам самим.
XII. «Не избегай превращений. Огнем восхитись…»
Не избегай превращений. Огнем восхитись ненасытным,
хоть исчезает в нем вещь, чередой перемен дорожа;
дух владеет землей и слывет божеством любопытным,
перемещенье любя в средоточьи живом чертежа.
То, что вне перемен, в безжизненном
