Евгений Санин - Сон после полуночи
Радости горожан не было границ. Но напрасно молили они братьев остаться в Альбанском царстве. Как Ромулу, так и Рему нетерпима была даже мысль зависеть от кого-либо из смертных. Они сами хотели быть царями, и для этого решили основать свой город.
Место для нового города выбрали быстро. Обоим братьям по душе был тот самый холм, где вскормила их молоком волчица. Подданных тоже оказалось предостаточно: ими стали жители переполненной Альба Лонги, которым не нашлось места в старом городе, а также пастухи, и примкнувшие к ним по дороге рабы и бродяги. Но едва речь зашла о том, чьим именем будет называться город, и кто станет в нем царем, начался спор.
Никто из братьев не желал уступать. Тогда Ромул, желая опередить Рема, первым принялся копать ров, очерчивая им контуры будущего города. Рем стал осыпать его насмешками. Видя, что они не действуют на упрямого брата, он легко перепрыгнул через ров и язвительно воскликнул:
— Никогда в жизни не видел я столь мощных и неприступных укреплений!
— Ах, так?! — возмутился выведенный из терпения Ромул и, обрушив на голову Рема смертельный удар заступом, гневно вскричал: — Да будет так с каждым, кто осмелится переступить границу моего города!
Так Ромул стал единственным правителем нового города, получившего название от имени своего основателя — Рим[14], и первое, что он сделал, — дал разноликой толпе законы — единственное, что могло сплотить ее в единый народ.
А чтобы Рим скорее набирал мощь, он прибег к старой хитрости основателей городов — открыл убежище всем, кто нуждался в нем. И потянулись со всех концов Италии в новый город беглые рабы и свободные люди — убийцы, воры, клятвопреступники, — все те, кого в их родных племенах должны были судить и предать справедливой казни…
Глава II. ЗАВТРАК БЕЗ ЯБЛОК
Через час, когда Клавдий в обществе своего ближайшего друга сенатора Луция Вителлия и его сына Авла задумчиво заканчивал завтрак, и слуги уже ожидали знака, чтобы вносить яблоки[15], появилась Мессалина.
— О-о! Ты уже встал, дорогой? — с порога осведомилась она и развязной походкой подошла к столу. — И Вителлии, конечно, уже тут!
Услышав свое имя, Вителлий Старший вскочил с ложа и, едва не касаясь лбом пола (Клавдий эдиктом категорически запретил проскинезу[16]), поклонился жене императора. Затем достал из-под тоги нагретую на груди туфельку, которую Мессалина подарила ему однажды прямо со своей ноги, и благоговейно поцеловал ее изящную подошву.
Мессалина приветливо улыбнулась. Старый сенатор засиял, точно вылетевший из штемпелей новый денарий. Авл, не переставая жевать, во все глаза уставился на жену императора.
И только лицо Клавдия осталось без изменений. В своих мыслях он был бесконечно далек от жены и гостей. От ложа, усыпанного лепестками роз. От столика, заставленного блюдами с самыми изысканными яствами. Дворца…
Размышляя о прошлом Рима, он вдруг вспомнил Тита Ливия.
Их разговор — когда знаменитому ученому было уже за шестьдесят, а ему только четырнадцать лет. Он дал Ливию прочитать свой первый труд по истории этрусков, и робея, ждал приговора.
«Это хорошо, что ты знаешь язык мёртвого народа!» — начал Тит Ливии.
«О, да! — воодушевляясь похвалой, воскликнул он. — Это позволило мне по уцелевшим письменам восстановить целые периоды его истории!»
— Ты что-то сказал, дорогой? — наклонилась к мужу Мессалина, поправляя сползший ему на ухо венок из миртовых веток.
— Нет-нет, я сыт — спасибо! — невпопад ответил Клавдий.
— Зато я умираю от голода и жажды! — капризно скривила губы Мессалина и, видя, что Клавдий по-прежнему не обращает на нее внимания, возмутилась: — Разве так должен муж встречать молодую жену? А ну-ка, вина сюда и еды! — захлопала она в ладоши. — Да побольше! Начинаем завтрак сначала!
Отложив блюда с яблоками, слуги внесли запеченные яйца и заново накрыли стол к великой радости Вителлия Младшего известного всему Риму своим прожорством.
— За что будем пить? — спросила Мессалина, показывая мизинцем, чтобы ей налили неразбавленного фалернского.
— За нашу Венеру! — разбрызгивая вино, высоко поднял кубок старый сенатор. — Нет! — зажмурился он, точно от яркого света. — Что жалкая Венера по сравнению с Мессалиной? И хотя безжалостная стола скрывает от нас ее божественную фигуру, за нашу неповторимую, прекраснейшую Валерию Мессалину!
Мессалина по-своему истолковав тост, охотно сбросила с себя нарядную столу. Оставшись в короткой, полупрозрачной тунике, она обвела Вителлия Младшего таким взглядом, что даже этот, растленный с детства в скандально знаменитых «Венериных местечках» Тиберия молодой человек перестал жевать и густо покраснел.
Мессалина довольно усмехнулась и мелкими глотками стала цедить вино, поданное ей в старинном греческом кубке с изображением резвящихся Амуров.
Авл искоса наблюдал за каждым движением этой красивой, стройной женщины, рассказы о неслыханном распутстве которой были на устах всего Рима. О нем знали все — от консула до последнего раба. Все, кроме ее собственного мужа. Верша государственные дела, Клавдий наказывал в эдиктах знатных матрон, даже не подозревая, что их прегрешения могли сойти за невинные забавы по сравнению с тем, что вытворяла его Мессалина.
Говорили, что жене императора давно наскучили тайные свидания с любовниками-сенаторами. Теперь на всех углах клялись, что видели ее то в одном, то в другом публичном доме, где она открыто предлагала себя понравившимся мужчинам. Рассказывали о таких гонениях, которые доверчивый император по навету жены обрушивал на тех, кто отказал ей в настойчивых просьбах, что невольно вспоминались самые худшие времена Тиберия и Калигулы. При помощи верных людей и лжесвидетелей Мессалина ухитрялась оговаривать самых преданных мужу людей. Авл ожидал, что и сегодня кто-нибудь из его знакомых римлян, не рискнувших вступить в преступную связь с женой самого Цезаря, будет обвинен в заговоре или государственной измене.
Но на этот раз Мессалина пребывала в прекрасном настроении.
— Не кажется ли тебе, дорогой, что ты давно уже не удостаивал своим вниманием Второй Молниеносный легион? — ласково обратилась она к мужу.
— Второй? — переспросил Клавдий. — Молниеносный?..
Мысленно он по-прежнему находился вдалеке от дворца. На расстоянии, которое нельзя измерить ни римскими миллиариями, ни эллинскими стадиями, ни парфянскими конными переходами.
«Это хорошо, что ты знаешь язык мертвого народа… — сказал ему Тит Ливии и вздохнул. — Теперь таких, как ты, осталось немного, и этруски представляются нам, римлянам, в весьма общих очертаниях. Если так пойдет и дальше, то лет через сто их вообще начнут считать сказочным народом, чем-то вроде скифов или даже амазонок! Я хотел посвятить им отдельный труд, ведь столько мы переняли от них, но все не доходили руки. Может быть, это удастся тебе?»
Это был не приговор нелепому и бессвязному его труду, как теперь прекрасно сознавал Клавдий, а благословение, напутствие на всю его жизнь.
— Что это с тобой сегодня? — донесся до Клавдия голос жены. — Я жду ответа!
— Какого еще ответа? А, да — Второй Молниеносный… — поморщился император и, снова закрывая глаза, пробормотал: — А разве у Ромула был такой?..
— Да что это такое! — возмутилась Мессалина и, положив ладонь на плечо мужа, нетерпеливо затрясла его, вырывая из глубокого раздумия.
— Ну что еще? — простонал Клавдий.
— Я тут беседовала с одним молодым центурионом этого легиона, — быстро ответила Мессалина и без тени смущения подмигнула поперхнувшемуся Вителлию Младшему. — Так вот — это самый преданный, и как оказалось, надежный тебе человек во всей римской армии!
— Да-да, возможно… — рассеянно кивнул Клавдий, лишь бы только его оставили в покое.
Мессалина сделала знак сидевшему в углу скрибе быть наготове.
— Это лев, умеющий не щадить себя ради особы Цезаря и членов его семьи! — повысила она голос и вкрадчиво спросила: — Не кажется ли тебе, дорогой, что он достоин более высокого положения, чем какой-то простой центурион?
— Кто он? — не понял Клавдий.
— Какая разница? — пожала плечами Мессалина и, называя имя не столько мужу, сколько писцу, улыбнулась известным одной ей воспоминаниям: — Пусть отныне он будет примипилатом!
Клавдий собрался со всей строгостью пояснить жене, что высшей должности среди центурионов — примипилата, добиваются очень немногие. Даже те, кто не щадит себя в бою, получают ее лишь на шестидесятом году жизни. Но, зная, что жена все равно не отстанет от него, пока не добьется своего, махнул рукой:
— Ну, хорошо…примипилатом, так примипилатом!
— Вот и отлично!
