Евгений Санин - Сон после полуночи

Евгений Санин

СОН ПОСЛЕ ПОЛУНОЧИ

(КЛАВДИЙ)

Глава I. ДЯДЯ И ПЛЕМЯННИК

Император Клавдий откушав, по своему обыкновению, на ночь соленых грибов, заснул в уютной дворцовой спальне и увидел себя посреди неспокойного моря.

Он стоял на палубе галеры, заставленной столами и ложами, слушал, как сенаторы славят императора Гая Цезаря, и никак не мог взять в толк, каким образом попал на пир своего всесильного племянника, который явно подыскивал жертву для очередного кровавого развлечения.

Неожиданно их взгляды встретились. Клавдий приветливо улыбнулся. Калигула[1], не выносивший чужого веселья, недовольно повел плечом. Спохватившись, Клавдий захотел придать лицу подобающее выражение, но с ужасом почувствовал, что его губы расползаются в безудержной улыбке. И чем дольше он улыбался, тем большей яростью наливались глаза племянника.

Наконец Калигула схватил стоявший между блюд лекиф с ядом, вытряхнул все его содержимое в свой кубок и приказал подпоясанному полотном[2] консулу подать это страшное угощение Клавдию.

— Пей, дядя! — дергаясь всем лицом, закричал он. — Клянусь Юпитером, сейчас от твоей идиотской улыбки не останется и следа! Вместе с тобой, ха-ха!!

Клавдий понял: надо скорее броситься к ногам племянника и, целуя его сандалии, вымолить пощаду. Но какая-то сила не позволяла ему сдвинуться с места.

Калигула разочарованно махнул рукой и принялся играть с дочерью, которую поднесла к его ложу Цезония. Клавдий потерянным взглядом обвел два старинных кубка божественного рода Юлиев, оказавшихся перед ним на столике. В одном была жизнь, в другом — смерть; легкая, мгновенная, но от этого не менее страшная… Не отдавая себе отчета, он быстро переставил кубки местами, и едва успел отдернуть пальцы, как услышал удивленный возглас Калигулы.

— Как! Ты еще жив?!

Клавдий выдавил из себя что-то похожее на «да», и Калигуа усмехнулся:

— Ну что ж, выпьем тогда вместе, ведь ты как-никак мой последний родственник! Подать мне кубок дяди, ха-ха-ха!!!

Консул торопливо выполнил приказание, Калигула поднес кубок с отравленным вином к дергавшимся от смеха губам. Сделал один глоток… второй… третий… Он и не собирался умирать!

Подошвы сандалий Клавдия словно приросли к доскам палубы. Он захотел побежать прочь с галеры, но ноги — проклятые ноги, которые всю жизнь подводили его, на этот раз вконец отказались повиноваться.

И тут военный трибун Херея, а следом за ним остальные гости, обнажив оружие, бросились к Калигуле и стали наносить ему удары. Сделанные из лучших сплавов кинжалы и мечи, испытанные на могучих шеях варваров гнулись, точно игрушечные, а император продолжал как ни в чем не бывало цедить отравленное вино. Наконец отбросил пустой кубок и обратился к сенаторам, словно к банщикам, которые трут в термах тела моющихся скребками:

— Довольно! Пощекочите теперь моего дядю!

— Стойте! — воскликнул Клавдий, осененный внезапной догадкой. — Ведь он же мертв! — принялся объяснять он, показывая пальцем на племянника. — Ивы не смеете выполнять его приказания, потому что уже не он, а я ваш законный цезарь[3]!

— Ты — Цезарь?! — захохотал Калигула. — Да какой из тебя цезарь, если римляне скорее послушаются меня, мертвого, чем тебя — живого! А ну, бездельники, кому я сказал — вперед?!

Сенаторы покорно двинулись на Клавдия, потрясая мечами и кинжалами, целя ими прямо в грудь…

— Убейте его, чтобы он больше никогда не называл себя цезарем! — бесновался позади них Калигула.

— Нет! — закричал Клавдий. С трудом переставляя ноги, он направился к спасительным сходням.

— Делай свое дело! — скомандовал Калигула.

Несколько кинжалов сверкнуло над головой Клавдия.

— Нет!!! — что было сил, крикнул он и… проснулся.

«Так это был сон?… — подумал Клавдий, обводя глазами смутные очертания статуй, и с облегчением узнавая свою дворцовую спальню. — Хвала богам, конечно же, все это мне только приснилось!»

Он протянул руку, чтобы разбудить жену и рассказать ей сон, но пальцы наткнулись на холодные подушки, набитые мягчайшим пухом германских гусей. Мессалина опять не ночевала во дворце.

Клавдий собрался вызвать слуг, чтобы узнать, где жена, но, вспомнив, что подобные расспросы никогда не давали точного ответа, махнул рукой и тут же забыл о Мессалине.

Сон не шел из головы.

«Боги явно хотели предупредить меня о грозящей опасности, но какой: заговоре, войне, болезни? — лихорадочно прикидывал он. — Как жаль, что в Риме не осталось искусных толкователей снов — одни мошенники, готовые за горсть монет и черное объявить белым! А вдруг это Гай приходил ко мне из подземного царства, чтобы отомстить за свою смерть?! Нет — нет, ведь я ни в чем не виноват! Я даже не слышал о заговоре против него!..»

Бесхитростный и простодушный Клавдий не кривил душой, успокаивая себя. Он действительно ничего не знал о готовящемся покушении на племянника, хотя заговорщики и расправились с ним прямо на его глазах. Это уже потом агенты донесли ему, что Калигула был обречен: доведенные до отчаяния полусумасшедшим императором сенаторы, не желая полагаться на волю случая, подготовили убийство сразу в трех местах. А тогда, в восьмой день до февральских календ[4], ни о чем не подозревая, он сопровождал Гая из театра во дворец на дневной завтрак.

В подземном переходе свита остановилась — Калигула пожелал посмотреть на знатных мальчиков, выписанных из Малой Азии специально для представления. Внезапно в разгар беседы императора с юными актерами, когда Клавдий в ожидании завтрака уже посматривал с тоской на дверь, Херея с криком: «Делай свое дело!» бросился к Калигуле и разрубил ему своим мечом затылок.

Не сразу поняв по какому поводу совершается жертвоприношение в столь неподходящем месте[5], Клавдий повернул голову в сторону военного трибуна и сдавленно ахнул при виде окровавленного императора.

Некоторые из сенаторов закричали. Посвященные в заговор центурионы принялись оттеснять их к дверям дворцовых комнат.

Клавдий замешкался, оглянулся и увидел, как Корнелий Сабин по самую рукоять вонзил кинжал в грудь Калигулы.

Держась за руку сенатора, император медленно сполз к его ногам.

— Ну, что же вы?! — обернулся за помощью бледный Сабин.

Но Калигула, даже смертельно раненый, вызывал ужас у побывавших не в одной битве воинов. Судорожно извиваясь на полу, он так угрожающе кричал: «Я жив!» каждому, кто пытался подойти к нему, что сенаторы не решались приблизиться.

— Бей еще! — закричал тогда Херея. Заговорщики, наконец, очнулись и окружили Калигулу, заслонив его от глаз Клавдия.

На шум прибежали германцы-телохранители. Увидев императора, застывшего в луже собственной крови, рыжебородые варвары с запозданием начали защищать своего господина.

Тяжелые, длинные мечи не разбирали, кто прав, кто виноват.

Поднялась паника.

Хлынувшие к выходу сенаторы вытолкнули Клавдия в Гермесову комнату. Здесь он увидел двух центурионов, гонявшихся с обнаженными мечами за женой Калигулы. На руках у тщетно взывавшей к помощи Цезонии билась в плаче годовалая дочь.

— Ах, ты… — ругнулся рослый центурион, рассекая мечом воздух. — Не баба, а прямо морской угорь!

— Пусть побегает! — успокоил его другой — низкий и юркий, с лицом в мелкую оспинку, в котором Клавдий признал часто дежурившего во дворце Юлия Лупа. — Все равно для них обеих отсюда только одна дорога: в подземное царство!

— Никого не оставим из проклятого рода! — подтвердил рослый центурион, бросаясь наперерез Цезонии.

— Негодяи! Мерзавцы!.. — хрипела обреченная женщина. Опрокидывая статуи, она пыталась укрыться за ложами. — Да я прикажу вас живыми в огонь! Мой Гай жив! Он сейчас придет! Он…

Она упала на колени, запутавшись в складках длинной столы, попыталась тут же встать, но не успела.

Юлий Луп подскочил к ней и с торжествующим воплем погрузил меч в ее спину. Цезония неестественно выпрямилась и, не выпуская дочери, медленно повалилась на бок.

Удостоверившись, что женщина мертва, Юлий Луп снова замахнулся мечом. Рослый центурион знаком попросил его подождать. Мстительно ухмыляясь, он вырвал дочь Калигулы из рук мертвой матери, перехватил за ноги и с размаху ударил головой о стену…

Гермесова комната поплыла перед глазами Клавдия, подернулась тошнотворным розовым туманом. Обезумев от ужаса, он бросился прочь, ища спасения, добрался почти до самой крыши дворца и юркнул за дверную занавесь в Солнечной галерее…

Мимо него торопливо шлепали сандалии проклинавших судьбу сенаторов. Гремели, увязая в ушах, калиги споривших на ходу преторианцев. Грохотала, заставляя обмирать сердце, тяжелая обувь молчаливых германцев-телохранителей. И каждый раз Клавдий взывал за помощью к богам, чтобы его не заметили, не изрубили за то, что является родственником ненавидимого всеми, в том числе и им самим, Гая.