Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака
— Проспорил? Проспорил, Тигрыч! — Андрей, хищно зыркнув на Соню, вынул из пакета шесть бутылок водки. Изящными движениями любимца публики стал раздавать горькую обрадованным извозчикам.
— Ну, и силен, барин! — урчали они. — Такого еще не видали. Навроде и стати-то не богатырской, а поди ж ты. Благодарствуем за угощение!
На съезде Желябов кружил над раскрасневшейся Соней, как коршун. С одобрения Дворника делал все, чтобы перетянуть ее к себе, а за Перовской, смотришь, оставила бы «деревенщиков» и Фигнер. Тихомиров понимал, почему Соня упорствует, спорит до слез с «террористами»: во многом из-за него, Тигрыча; не только, конечно. Но Лев знал: останься он с Плехановым и Поповым — Перовская тотчас же переметнулась бы к Дворнику. Да, переметнулась бы — назло ему.
Не раз Желябов, откупоривая пиво в Архиерейской роще, жаловался Тихомирову; при этом как-то по-детски пожимал костистыми плечами:
— Нет, с этой Перовской, с этой бабой. Как тяжело-то!
«Вот-вот — с бабой! Именно! — ликовал Лев. — Хорошо,
что я не позволил бабе вертеть собой. И все же — прицепилась. Точно лихорадка-кумоха. Эх, не по зубам она тебе, Андрюша.»
Тут он ошибся. Прошло совсем немного времени, и Соня, своенравная Соня Перовская подчинилась Желябову. Столбовая дворянка, чей родитель любезно принимался во Дворце, пылко влюбилась в дворового крестьянина Феодосийского уезда.
Однако эта новость почти не тронула Тихомирова: женственная, внешне уступчивая Катюша Сергеева стремительно и мягко вычеркнула неподатливую Соню из его опасной жизни. И вписала себя. Даже красивая умница Фигнер ничего не успела сделать. Возможно — как знать? — Верочке помешал золотой шифр Родионовского института благородных девиц, где учили манерам, но не соперничеству. Но что- то осталось. Осталось в ее сердце на всю долгую жизнь.
А в последний воронежский день Тигрыч увидел, как плачет суровый Георг Плеханов.
Это потрясло его. Ведь, что греха таить, Дворник, Морозов и он прибыли сюда без уверенности на победу. Более того, побаивались даже: а как изгонят их из «Земли и Воли» за раскол? И Плеханов смотрелся молодцом. Твердил: «Или агитация в народе, или террор. То и другое — невозможно». Наседал на Дворника: «Пойми, Саша, на кончике кинжала нельзя утверждать здания парламента!»
Отчитывал Морозова, точно расшалившегося школяра, по строчке разбирая его статью в Листке «Земли и Воли», где Николай пел гимн политическому убийству, называя террор — одним из лучших агитационных приемов.
— И это наша программа, господа? — уперся плечом в раскидистый дуб Георг. — Так ли нужно писать в нашей газете?
Наступила тишина. Поскрипывали сосны, высоко пели птицы. Похоже, напористый Желябов поработал не с одной только Перовской.
Насупленный Квятковский молча вырезал ножом на стволе: «Здесь заседал конгресс землевольцев».
— Да только так и следует писать! — внезапно крикнул Фроленко. — Молодец Морозов!
— Соня, скажи! Почему ты молчишь? — быстро повернулся Плеханов к Перовской.
Лицо Сони потемнело. И она заговорила, тяжело роняя слова:
— Ты знаешь, Георг, я в принципе террора не одобряю. Но. Но если уж иные предприятия начаты, то. То их следует закончить.
Ее глаза равнодушно скользнули по лицу Тигрыча и, вспыхнув, остановились на Желябове. Тот, выждав, когда Перовская отведет взгляд, украдкой подмигнул Льву: оцени, мол, брат, мои труды. Тихомирова передернуло.
Напрасно горячился Плеханов, доказывая Соне, да и всем собратьям, что одно предприятие будет сменяться другим, и завершить их можно только отказавшись от всякой деятельности в крестьянстве. Тут уж полез в драку Желябов. Георг ответил — зло, упрямо.
— Признаюсь: я порой несдержан, — засопел Андрей. — Но в тебе, Жорж. В тебе сидит татарин!
Попытались рассмеяться, но не вышло. «Деревенщики» поддерживали своего идеолога уж очень вяло. Плеханов резко оттолкнулся плечом от дуба. Он был бледен, как полотно.
— Вот как? — вымучил улыбку. — Неужели вы все считаете, что Морозов прав в своей статье? И признаете это общим методом?
Что-то невнятное пробормотал Аптекман. Раздались еще два-три слабых возгласа «деревенщиков». Короткевич глухо сказал о необходимости примирения.
— Тогда. Тогда, господа, мне здесь больше нечего делать! — чужим голосом произнес Георг. — Прощайте!
Сгорбившийся Плеханов тяжело повернулся и, качнувшись, медленно двинулся по поляне в сторону леса. Когда трепетной, почти стариковской походкой он проходил мимо Тигрыча, тот заметил: в подглазьях у Георга блеснула непрошеная влага. Льву показалось, что их товарищ по кружку едва держится на ногах.
Все молчали, а Плеханов уходил все дальше и дальше.
— Нужно вернуть его! — не выдержал Тихомиров; встал, рванулся, оскальзываясь подошвами на вздыбленных корнях.
— Непременно, господа! Непременно! Ведь мы. — взволнованно пропела Фигнер.
— Нет! — схватил Тигрыча за рукав Дворник. — Нельзя. Мы не должны. Мне жаль, но пусть уходит. У него другой путь.
Попов, Короткевич и Осип вскочили было со своих мест, чтобы пойти за Георгом, но, уныло потоптавшись, снова сели, несколько смущенно переговариваясь между собой. Никто не покинул собрания, никто не бросился вслед за идеологом «деревенщиков».
Стало быть, победа? «Террористы» могли торжествовать. Но что это, что? Отчего так пусто на душе? Смутные, тревожные предчувствия томят ее.
Нет, им не удалось избежать раскола.
15 августа 1879 года в Лесном прошел последний съезд «Земли и Воли». Организация распалась на два кружка — «Черный передел» (революционно-теоретический) и «Народная Воля» (революционно-террористический).
Спустя несколько дней все на той же конспиративной даче Тигрыч вывел на сером листе: «Царь Александр II — главный представитель узурпации народного самодержавия, главный столп реакции, главный виновник судебных убийств, должен быть казнен». Это было первое решение Исполкома «Народной Воли» — смертный приговор Государю.
И в те же самые минуты в гулком дворцовом кабинете в Ливадии прибывший сюда шеф жандармов генерал-адъютант Дрентельн, одолевая болезненный стук крови в висках (день был жаркий, на море — штиль) просил Государя:
— Ваше Величество, злокозненные замыслы радикалов позволяют предполагать.
— О чем ты, любезный мой Дрентельн? — Большие голубые глаза Царя приветливо светились.
— Благодарю верноподданейше, что. Что вняли моему скромному совету и теперь на променадах несет службу личная охрана Вашего Величества. Штабс-капитан Кох, отвечая за Вашу безопасность.
— Да, он славный малый, и воистину спас меня 2 апреля. Мы, помнится, наградили его?
— Наградили, Ваше Величество, но. — вконец разволновался Дрентельн.
— Что еще? Поспеши. Через четверть часа у меня прием. — нетерпеливо поднялся из-за стола Александр II.
— Найдена записка с планом Зимнего дворца. Крестиками обозначены спальня Вашего Величества, столовая. Не готовят ли социалисты чего? Кроме того, по возвращении в Петербург следует усилить охрану Вашего Величества при проезде по городу. — заспешил генерал, уже не подбирая слов.
— Вот как? — загорелое лицо Царя затвердело. — Этому не бывать! Я не стану прятаться от нигилистов! И прикрываться охраной от собственного народа.
Глава девятнадцатая
И вправду сказано: родись, крестись, женись, умирай — за все денежку подавай.
А революция — да разве устроишь ее задаром? Кинжалы, револьверы с порохом, гремучий студень взрывчатки, подделка паспортов, разъезды-переезды, приклеивание усов- бород, аренда квартир для потаенных типографий и конспиративных сходок, подкуп тюремных стражников, устройство побега попавшего под замок товарища по борьбе. Да что там: случалось, целый дом покупали — и все для одного дела, для одной, давно задуманной акции. Допустим, царский поезд взорвать. А из подвала — так легко прорыть ход к самому полотну железной дороги. И там динамит подложить: тоже недешево стоит.
Деньги — оселок террора. Выше возьмем. Деньги — его крылья.
Тигрыч знал, что прежде за крылья отвечал Дмитрий Лизогуб. Вернее, не то чтобы отвечал — просто еще в петербургскую студенческую пору сошелся от скуки этот богатый черниговский помещик с веселыми нигилистами в синих очках, что вместо учебы попивали дешевое пиво в трактирах, закусывали печеными яйцами и селедкой на синей сахарной бумаге и вели разговоры, от которых бежали мурашки и кружилась голова. Помнится, незадолго до тихомировского ареста встретились они за Невской заставой, а после шли вместе аж до Английской набережной; там находился банк — не то Акционный, не то Русский азиатский, где у Лизогуба лежали какие-то деньги. Деньги эти Дмитрий намеревался взять, чтобы отдать на нужды пропагандистского кружка.
Наслышанный о состоянии молодого помещика, Лев все порывался взять извозчика (к тому же натер ногу!) или, на худой конец, проехаться на конке, но богач отказался потратиться даже на это. Сутулый, в мешковатом пиджаке на костлявых плечах, он рыскал по сторонам серыми, навыкате глазами, скрипел протяжно и нудно:
