Старины и сказки в записях О. Э. Озаровской - Озаровская Ольга Эрастовна
— Сильно грамоты знает! Ух!
Стали интересоваться:
— Покажь мое!
И, посмотрев, удовлетворенная Махонька сказала:
— Ишь кольки нацвела!
И неизвестно к чему и к кому относилось цветенье: к сказу или письму, к ней самой или к Московке.
Тогда и Кулоянин захотел посмотреть, оторвав глаза от своего плетенья, и Печорец не выдержал:
— А дозвольте спросить, вы и мое записали?
Как оно вышло, любопытно.
И печорское дело вышло. Опять сгрудились у холмика и вторично прослушали умыльну побывальшину, но теперь все удивлялись силе письма.
— Как на патрете!
— Лита, — канута — побывальшина!
— На Москву повезешь?
— Да куда хош!
Один Александр Останин не сомневался, что все записано как следует. Кулоянин степенно и внушительно пояснял кому-то:
— Я говорю, она к нам командером експедиции приежжала. Женшина, а командером состояла. Взели за грамоту. Всех грамоты учила: те, которые с ей были, пишут, а она правит. Те — там, значит ешьчо не все буквы произошли, дак она уж все твердо знат и скажот и надпоминат.
Фонды Московки поднялись, а она любовалась дедом и сияла, еле сдерживая смех, и все решили, что от похвал. А когда она вдруг нахмурилась и уткнулась в тетрадь, женщины решили:
— Застыдилась!
Все уже трапезничали, когда прибежал с телеграфа охотник и заявил, что пароход, как ушол, так никуда и не приходил. И почти радостно:
— Сидит!
— Омелилса!
— До дожжа не сползет!
И только одна старуха, у которой сын ходил матросом, запричитала:
— Роют, бажонные, песок, позорятся, да все в воды, все в воды…
— Вода нонь тёпла, не осённо мелководье.
— Да все-жа, белеюшко, ревматизма не спрашиват тепла-ле, холода-ле… Как утин недуг хватит… Ни сидеть, ни лежать, ни стойком стоять…
— Ну, хватит твоего сына, дак небось слово знать, заговоришь!
— Да како жа слово, белеюшко? Стара я стала зубов нет, слово-от уж не столь крепко.
Московка оживилась:
— А разве зубы-те помогают, бабушка?
— Да как же, белеюшко? Как у бабки зубы крепки, дак слово… оно по крови бежит шибко… А как уж нет, дак плети, плети езыком… уж не то. Слово неправильно скажешь, оно неправильно сушшествует…
И старуха встала, отошла в сторону; сейчас же встала и молодка, они вместе уединились и тихо горячо о чем-то говорили.
— Вишь, говорил подсевший к Московке крепкий крестьянин из ближней деревни. Вишь, — колдует! Она и слово знат, и травы собират и ездит по всей Пинеги, гладит очень хорошо, к ей дохтор всеhда посылат и кличет для совету; очень хорошо гладит жонок, так по женьскому значит положенью; и баби хорошо, у младеней грыжу заговариват уж лучша нету. Коих младенчиков она примала, дак как репки наливны. Дохтор очень ей хвалит.
Московка спросила:
— Да она грыжу заговариват да и гладит… Может глаженье помогат, а не слово?
Тут все хором затвердили:
— Што ты, жоночка! Слово, оно ведь по крови бежит!
— Какой дохтор? — осведомилась Московка.
— Ну, наш. Вот и запамятовал… фамильё ему было вроде как польско; он нас пользовал, все к ему ездили. Его в царску ссылку привезли. Он стал пользовать, а потом, как вышло ему ослобоженье — пожалуйте, обратно в Питер, он не захотел. Больницу выстроил… Видели? Ну, уж понимаете, кака! В Архангельском завидуют: в бору стоїт, а уж нашшот порядков — ну, строг. И никуда не поехал, жонилса…
Тут одна жонка не вытерпела и бойко заговорила:
— А знаш, как жонилса? Вечереньку у себя собрал, и наехали со всех местов учительши, которы знакомы, а которых и не видал… И сверху и снизу. Уж все его знают, порато хорошой и холостой, всяка уж понимат, што — невест смотрять… И наехало — дак дивно! С Мезени, говорят — это дело зимой было, — дак на олешках прикатила одна. И выбрал сразу незнакому, высоку, статну, столь приятну учительшу. И в одночасье поженились. И до того мила дохтурша; с людями обходительна, така скупяшша, економна — хорошенькя хозяйкя! Его уж боле нет. Переведен куда-ле…
Московку уже грызла тоска по сказкам, и она громко заявила:
— Ну, товаришши, за дело! Ныньче уж неверная любовь! Ныньче про всяки измены и любовны утехи!
— Довольно постовали! — энергично заметил Скоморох.
— Вот увидаем, хто боле грешен: жонки иль мужики.
— Да уж чего гадать. Жонки!
— Мужики! Мужики!
Загорался спор, и Московка, чтоб прекратить его, сказала:
— Ну, вот увидаем, как в сказках сказывается. Ну, Махонька, опеть зачинай!
И Махонька, как истинный художник, увлеченная, незаметно для себя стала предавать свою сестру: запела. Она меняла голос: тонким изображала жену, гнусавым — мужа, толстым — скоморохов.
11. Гость Терентьище
У стара мужа Терентьїшша
Жона молода, Прасофья Ивановна
С утра больня и трудна,
Под вецер недугная,
Недуг посередки розживаїтце
Выше груди поднимаїтце.
«Ст
а
рой муж, Терентьїшшо,
Поди по всему городу,
Крыци во всю голову».
Старый муж, Терентьїшшо,
Пошол по всему городу,
Крыцит во всю голову:
«У стара мужа Терентьїшша
Жона молода, Прасофья Ивановна
С утра больня и трудна,
Под вецер недугная».
Пострицялись скоморохи — люди добрые,
Скоморохи оцесливые.
«У стара мужа Терентьїшша
Жона молода, Прасофья Ивановна,
С утра больня и трудна,
Под вецер недугная».
(Они отвецяют: «садись в мешок». Вот приехали к жоны молодой; у ей пир на столе разоставленной. И дружок сидит. Уж оправилась. Она вышла из горницы и спрашиват їх):
«Скоморохи, люди добрые
Скоморохи оцесливые
Не видали ли стара мужа, Терентьїшша?»
— Уж мы видеть-то не видели,
Ох, уж слышеть-то мы слышали
Стар-от муж Терентьїшшо
Середь рынку убит лежит,
Голова его отрубленная. —
Она и заплесала.
«Скоморохи — люди добрые,
Скоморохи оцесливые,
Уж вы спойте-ка песенку
Про стара мужа, Терентьїшша!»
«Глух ли ты, мешок?
Глуп ли ты, мешок?
Не про тебя ли мешок говорят?
Не про твою ли буйну голову?»
Холошшовый мех розвяжитце,
А Терентьїшшо потянитце,
Сбил он с дружка Шапку пуховую.
Скоморох торжествующе крикнул:
— Ну и жонка!
А Махонька уже приступила к следующей сказке.
12. Черти в бочке
