Юрий Софиев - Вечный юноша
Эту «руку дружбы» Виктор протянул мне при первой нашей встрече, т. е. при первом же нашем споре, ибо спорили мы с ним всю жизнь, но спорили мы не потому, что в разные вещи верили, а потому что были нам дороги одни и те же ценности. Мы были очень не похожи «по манере и стилю» в поэзии, может быть, и в жизни, но всегда ценили друг друга, бережно и внимательно относились друг к другу.
Виктору свойственна — и в этом его органическая оригинальность — «высокая косноязычность» (у него всегда был «свой голос»), она очень сильно сказывалась в его длинных ранних стихах, но и мимо их нельзя было пройти равнодушно. Критики делились на два лагеря — одни яростно его отрицали: Ходасевич, Голенищев-Кутузов и др., другие видели в нем подлинного поэта, глубоко оригинального, с очень «своим» голосом — (Георгий Адамович, Мочульский, Гиппиус, Георгий Иванов и др.).
Но стоило узнать Мамченко как человека — он неизменно оставлял в душе глубокий след. И об этом свидетельствуют такие люди, как Лев Шестов, Л.М.Ремизов, З.Н.Гиппиус (хотя и стерва, но умная женщина), Адамович, Мочульский и многие другие. Редко можно встретить человека, который бы с такой яростью, искренностью и прямотой, абсолютно не считаясь с последствиями, а кстати, и формой выражения, защищал свои верования, как бы стремился к правде и чистоте.
Как-то во время войны, в Париже, Виктора пригласили, впервые, в одну семью, где собирались литераторы, поэты, художники, ученые, политики. Это была семья профессора Г.П. Федотова (Г.П. один из «легальных марксистов», сподвижник Н.А. Бердяева, С.С. Булгакова и т. д. — сам очень талантливый человек) — семья, которую я очень любил и с которой был очень близок. Меня на этом вечере не было. И вот когда встретился с
Еленой Николаевной Федотовой, она мне сказала: «Вот, опять поленились придти к нам, а у нас был Мамченко, если бы Вы знали, на какую высоту он поднял беседу и споры». А Ел. Ник. на своем веку повидала немало замечательных людей.
Мамченко принадлежит к тем поэтам, которые не застывают в определенном выработанном ими «штампе». Он все время рос, и вырастая, менялся, однако оставаясь самим собой. И через, в начале может быть, очень косноязычную сложность, шел к чистейшей ясности и насыщенной глубиной простоте.
Я не знаю, видели ли Вы его предпоследнюю книгу «Певчий час», в ней есть прекрасные стихи! Мне очень хочется переписать Вам хотя бы два.
Кстати, перечитываю сейчас дневники моей покойной жены Ирины Кнорринг. Вот один из дней большой давности: 21/II 1927 г. …«после “Вечера поэтов” пошли в Ротонду. Юрий (это я) с Мамченкой просто в любви объяснялись друг другу. Я поняла, что безумно ревную Юрия к «Союзу поэтов», к Мамченко, к поэзии. А Юрий только и говорит, что о Мамченко, да о стихах…»
Пишу это Вам ради восстановления истины и чтобы рассеять очень огорчившее меня недоразумение. С Мамченко у меня были и очень сложные и подчас очень запутанные отношения в жизни, много больше четверти века прошли мы рядом, плечо к плечу, была у нас глубокая потребность делиться и исканиями, и сомнениями (причем спорили мы иногда с пеной у рта) и, убежден, мы были нужны друг другу. И только с Виктором (за рубежом, вместе мы обрели потерянную было Родину), за эти девять лет моего пребывания на родине, я регулярно переписываюсь, все время поддерживая духовную связь, потребность в которой мы испытываем, думаю, оба. И с каждой его новой книгой я все больше люблю его стихи, не только потому, что, на мой взгляд, они прекрасны, но очень близки мне по духу.
На обратном пути из Кисловодска заехал я в Астрахань, нужно было повидать директора Астраханского заповедника Ю.В. Курочкина, и остался я в Астрахани на неделю! Совершенно опьянел от «волжского духа» — смолы, ворвани, рыбы, ветра, мазута, ранней весны. Впервые за 9 лет всем своим существом ощутил Россию. Теснимый восторгом, грустью, нежностью, смутными детскими воспоминаниями, бродил по городу, по окраинным улицам с изумительными деревянными, крытыми тесом, домишками, украшенными сплошь кружевной деревянной резьбой. Обошел всю Астрахань, включительно до старого кладбища, на котором сохранились, хотя и в плачевном состоянии, старые склепы. В Астрахани я никогда не бывал, но ведь среднюю школу кончил я в Нижнем, а Волга вернула мне мое далекое отрочество. Не скрою от Вас и горьких чувств — астраханский кремль, теперь его реставрируют, с соборами XVII века — это ведь замечательные памятники древнего русского зодчества! Но в каком они состоянии! Я человек, чуждый религии, но полный «исторических эмоций», люблю и чувствую старину и историю своего народа, гордясь его творческим гением. Внешний фасад, видимо, буден восстановлен, но внутреннее убранство храмов — погибло навеки! Стенная живопись загублена полностью, об этом мне в кремле рассказали люди, причастные к реставрации. В зданиях стояли военные гарнизоны. Видел я, как разрушается временем и людскими руками еще несколько старинных церквей в городе, ведь это же архитектурные памятники, вместо дровяных складов можно было бы устроить в них какие-нибудь музеи, хотя бы анти религиозные. У великого народа история не может начинаться с сегодняшнего дня, как бы велик этот день ни был. Все замечательные вещи в истории создавались людьми «своего времени» и нельзя же уничтожать их на том основании, что их сознание не соответствует нашему.
В самом скором времени пришлю Вам несколько материалов для «Ох. Пр.» — может быть, подойдет. Ник. Ник. (Кнорринг — Н.Ч.) благодарит за память и шлет Вам сердечный привет. Еще раз спасибо Вам за письмо. Крепко жму Вашу руку. Искренне Ваш Юрий Софиев».
(Газетная вырезка из «Русских Новостей», № 991 — «В семье Леонида Андреева», Е.К. и другая вырезка, из «Лит. Газеты» от 4/VI 64 г. «О моем отце» Вадима Андреева, письмо из Женевы, Швейцария — Н.Ч.).
(Газетная вырезка «Кончина Джавахарлала Неру» — Н.Ч.)
На меня произвела отвратительное впечатление речь Нассера в Порт-Саиде. Необузданный национализм — зоологического фашистского типа и стиля. Смехотворно приписывать, как это Делает Насер, всю полноту победы героическому арабскому народу и ни звуком не упомянуть о роли Сов. Союза, фактически остановившего агрессию. Не будь нашего демарша — разве была бы возможна их победа? Хрущев справедливо указал на это в ответной речи.
Из письма Рае (Миллер, в Париж — Н.Ч.).
…Очень мне интересно, как существует Кеша Пинко? Он мой старый товарищ, еще с дней юности, но мы с ним люди очень разных убеждении. Когда я уезжал из Парижа, он все меня пугал, что мне будет «очень скучно жить». Все зависит от человека, именно он сам и предопределяет свою судьбу. Я нашел свое счастье на родине, здесь моя жизнь приобрела реальный смысл, ведь ты знаешь, там я ее просидел на чемодане, как бы на вокзале в ожидании поезда. Поезда ждал долго, но, в конце концов, дождался — ты помнишь мои стихи:
Прошло у нас лет немалоПо чужим, дворам на постой.Может быть время, насталоСпешить на работу домой.
Сожалею об одном, что возвращение произошло слишком поздно (хотя вовремя!) — на ожидание ушло слишком много-бесплодных лет! Бесплодных ли? Вспомни другое мое стихотворение:
…Зашумели гнездом осинымЕвропейские города.Дотянулись повестью длиннойПоучительные года.
Там я слишком много тратил сил, физических и моральных, для того, чтобы добывать средства к существованию, и только урывками, после бессмысленной работы, занимался Творчеством. Здесь моя жизнь — это моя работа, которую я люблю, которая мне нужна и которая, я знаю, полезна и нужна нашей науке, а следовательно, обществу. А вот Кеша Пинко предпочитает судьбу парижского таксиста. Я часто думаю о тебе, Рая, и теперь я совершенно не знаю, что тебе лучше. Ведь, в общем, все мы осколки старого мира и это большое счастье, но весьма не легкое, найти свое место в мире новом. Я его, повторяю, нашел. Нашел, потому что упорно искал. Возвращение на родину — было одержимостью. И еще, это было совершенно логическое завершение всего моего пути, моих исканий, эволюции моего сознания, (…) порой через мучительные сомнения, но развивавшейся самостоятельно, без всяких посторонних влияний, как плод жизненного опыта, наблюдений, раздумий. Путь, начатый на школьной скамье с восторженного приятия Февральской революции, и полного непонимания и отрицания революции Октябрьской. Октябрь был воспринят, как гибель и развал России, как крушение великих принципов демократии, «братского союза и свободы», как бунт черни, все это привело к Добровольческой Армии и отсюда и началось отрезвление, ибо белое движение обернулось самой черной Вандеей. Открылись глаза.
Rue d’Assasses — доклад…
