Цареградский оборотень - Сергей Анатольевич Смирнов
-- Где?! Где сверкает?! -- слышались крики чужих.
-- Да вон же!
-- Врете!
-- Ослепли, кроты!
-- Сами кроты! У нас тоже сверкает!
Тут уж и тем, и другим -- и Туровым, и Всеборам -- начинали мерещиться огоньки то в одном, то в другом окошечке, а из иных домовинок начинал сочиться дымок. Там дед-пращур и вправду затевал долгую зимовку.
Давным-давно, когда еще не водилось на земле никаких бродников, жил только один род, не знавший чужой крови,
когда все Дикое Поле было обнесено тыном, а за тыном обитали Гоги и Магоги, распахивавшие Поле разом вдоль и поперек и засевавшие его по осени градом и лягушачьей икрой,
тогда мертвые не отходили далеко от живых родичей, а селились по соседству, за Велесовой межой. Той межой лежал-стелился золотоглазый уж, не имевший ни начала, ни конца и потому закусивший зубами свой хвост ради того, чтобы хоть как-нибудь кончиться.
Когда наступал час человеческой смерти, в ту пору быстро прораставший из земли черным колосом, из которого с железным стуком падало на пол одно черное семя -- тогда родич подбирал это семя, сжимал его в кулаке, вставал с лавки и выходил, оставляя дома свое имя точно так же, как, заходя в дом, живые славяне всегда снимают с головы шапку. То имя вместе со всей мудростью умершего, скопившейся за его век, передавалось по наследству кому-либо из потомков третьего колена. Так жил род, а мертвых за змеиной межой с каждым коленом становилось все больше и потому все меньше оставалось в змеином кругу простора, где Велес-бог, древний пастух с медной чешуйчатой кожей, серебряной бородой и златыми когтями на ногах, мог без лишней толчеи выгулять бесчисленные стада покойников.
В те далекие поры уже и началась межевая игра между живыми и мертвыми. Сходились по Радунице и Купале, как ныне молодшие, стена на стену, и начинали -- живые живыми словами, а мертвые мертвыми словами, вывернутыми наизнанку, -- косить и переваливать змеиную межу. А как мертвых собиралось с каждым разом все больше, то и силы с той стороны прибывало и напирала та сила все крепче, как вода в переполненных мехах. Силе живых по их сторону межи мешал вольный земной простор. Налетала их сила на кольцо-межу и растекалась легко, как ветер, направо и налево.
И вот однажды не удержал златоглазый уж натуги изнутри и выпустил из зубов конец своего хвоста, нечаянно откусив самый кончик, из которого потом выросла одна лишняя ночь в году.
Вот когда хлебнули горя и живые, и мертвые. Возьмется живой за ложку, а та -- сразу рассыпается в щепки и в труху. Дунет мертвый на горячую кашу, остудить ее -- тут же вся в плесени и в червях каша. Мертвым обидно -- отгоняют их от столов. А что делать, если они к живым в гости просятся да на них же, своих родичей, волей-неволей голод наводят. К тому же мертвецы все ослепли -- перестали видеть и на своем замежном просторе, и здесь, на чистой земле. У живых тоже появилась немалая закавыка: пройти через свои двери стало невмоготу -- упираются двери; зато выйти из дома или войти в него рядом с дверью , прямо через крепкую стену, хоть своему, хоть чужому сделалось легче легкого -- что плюнуть. И дождь через всякую крышу -- хоть дерном, хоть в три шкуры ее крой -- все равно, как сквозь рыболовные сети, стал сыпать без задержки. На земле северской тогда все перепуталось, все пошло наперекосяк. Младенцы рождались седыми, коровы давали черное молоко, коптившее стены, а пшеница принялась расти корнями вверх и пахла падалью.
Наконец не вытерпел князь-старшина в своем доме мертвого духа. Он, конечно, почитал предков за их мудрость и всякие добрые советы, что те без перерыва нашептывали ему в княжеские уши, так что уши начинали вянуть, а голова -- раскалываться от мудрости. Но однажды он помрачнел, как туча, напился прокисшего вблизи древних гостей меду да и подпалил свои хоромы, чтоб напрочь и навсегда покончить-управиться с дурным запахом.
Живые на то и живые -- со страху сразу вон повыскакивали, а мертвые -- те поначалу опасности не приметили, жару не почуяли и замешкались. Как их спасать из горящего дома, никто не ведал.
Глядят живые, дивятся: мертвые наружу не спешат. Рухнула крыша, повалил густой дым, и видят: полегчали от огня предки, как осенние листочки, тронулись в легкий пепел и по дыму, словно по реке, потянулись гуськом к небесам. Весело стало, засмеялись живые, а от смеха своих живых родичей мертвецы еще быстрее устремились вверх. На небесах нашли они ясный край, светлый ирий, широкий-преширокий простор без дна и покрышки, там и решили остаться.
С той осени и научились живые возводить краду*, погребальный костер, чтобы без лишнего труда и промедления, грозившего порчей молоку и хлебу, отправлять своих мертвецов в ирий. После крады полагалась тризна, чтобы проверить, не тухнет ли трапеза -- не притаился ли поблизости родич-мертвец, скоро заскучав по дому и по такой причине спрятавшись на земле, пока живые моргали и жмурились от крепкого дыма.
С того же года славяне начали ставить на погостах курные столбы с домиками, высоко поднятыми над землей, поближе к ирию, и хранить в тех домиках золу-прах, оставшуюся от предка и его земных дел, чтобы в худой час дед-пращур мог дотянуться до него с небес и уберечь свой остатний след на земле от чужого наговора.
Впрочем, у многих древних и особенно многолюдных родов с недавних пор даже в самом ирии места стало не хватать: там свою межу далеко не протянешь. С небосвода вниз, к дальнему окоему земли, она сама собой начинает загибаться. Да и непрочны оказались межи наверху: чуть ветер подует -- сразу в сторону их относит, как веревки с бельем. Кабы ветер только на чужих покойников дул, но у ветра своя воля, Стрибожья*.
