Я Распутин. Книга третья - Алексей Викторович Вязовский
— Я это слышал и в отношении Думы — коротко ответил я — Дескать, нельзя быдлу во власть, все испортит. Крестьянин должен пахать, купец торговать… ну вы поняли.
— Социальный прогресс возможен — примирительно произнес Головин — Ваше величество, главы фракций хотят вам засвидетельствовать свое почтение. Если возможно…
— Да, пойдемте обратно в зал — царь встал, допил настойку — Я еще не осмотрел пневмопровод.
Глава 15
Огромная куча дерьма. Коричневая. Дурнопахнущая. Лежала у меня на рабочем столе. Принес ее не кто-нибудь, а лично Филиппов — глава сыскной полиции Питера. Спокойно дождался своей очереди в приемной, положил мне на стол докладную записку из МВД. За подписью Зубатова. В которой министр просил снять депутатскую неприкосновенность с господина Кузнецова Ивана Ивановича.
Я посмотрел справку, которая была приколота к записке. Из крестьян смоленской губернии. Окончил земскую школу. С четырнадцати лет три года был учеником в московской столярной мастерской. С семнадцати до девятнадцати лет жил в родной деревне, где занимался сельским хозяйством вместе с родителями. Потом работал столяром на Балтийском судостроительном заводе в Санкт-Петербурге. В течение четырех лет отбывал воинскую повинность, служил в пехоте. В ноябре 1905 вернулся в родную деревню, а уже в апреле 1906-го года избран от кадетов (!) в Государственную думу первого созыва от съезда уполномоченных волостей Смоленской губернии. Попал под репрессии как подписант Выборгского воззвания. В седьмом году амнистирован, после чего вступил… да что за… в Небесную Россию…
— Оля! — от моего крика задрожали стены
Испуганная Лохтина забежала в кабинет, уставилась на меня коровьими глазами.
— Срочно мне личное дело Кузнецова. Ивана.
— Это который смоленский? Их крестьян?
В отличии от меня Лохтина помнила поименно всех небесников, что прошли в третью Думу.
— Ага, он
— Натворил что? — Ольги испуганно посмотрела на невозмутимого Филиппова
— Подломил банковскую кассу на Литейном, — я не стесняясь секретарши матерно выругался.
Нет… ну почему сейчас?!? У меня на носу — инспекция крепостей, потом важный визит в Европу. С немцами все висит на волоске!
— Владимир Гаврилович! — Лохтина не спешила уходить из кабинета. Плотно закрыла дверь, встала позади меня. Успокаивающе положила руку на плечо — Да что случилось то??
Много чего писали про распутинских баб. А вот то, что они вили веревки из старца — ни слова. А это правда! Что Елена, что Танеева, теперь вот обратно Лохтина. Да, болеют за дело, да заботливые… А кто-то ведь должен идти искать личное дело Кузнецова!
— Григорий Ефимович, да чего ты всполошился то?? — Филиппов достал портсигар, вопросительно на меня посмотрел. Я кивнул:
— Кури
— Ну появилась у тебя черная овца в стаде, так и стадо большое! Всех не упомнишь. Я узнавал — сто восемьдесят два депутата в Думе от небесников
— Уже меньше. Булгаков увел семерых, и вот теперь это — я вчитался в записку.
У Кузнецова в Питере оказалась целая шайка, свой наводчик, специалист-медвежатник по сейфам и взломам, двое “валетов” на шухере.
— Но зачем?!? — я покрутил головой, разминая шею. Нежные руки Ольги тут же принялись массировать мне плечи.
Филиппов глядя на это только крякнул. Затянулися сигаретой, дым поплыл по кабинету.
— Оля, открой окно пошире — я бросил записку на стол, задумался — И принеси наконец, личное дело Кузнецова.
Лохтина ушла, Филиппов курил, разглядывая меня.
— Тебе сколько лет, Григорий Ефимович?
— Тридцать девять. Скоро сорок
— Плохая дата
— Почему?
— Так по Библии через 40 дней после смерти душа покидает землю и возносится на небо.
— А еще потоп длился 40 дней — я тяжело вздохнул — Дело говори Владимир Гаврилович! Винишь меня?
— Ни боже мой! — Филиппов прижал руку к сердцу — Встаем утром и благодарим тебя, Григорий Ефимович. Засыпаем — обратно славим. Содержание сыскарям поднял, открыл эти кабинеты дика… дикло
— Дактилоскопии
— И сыскные собаки. Раньше только в двух центральных околотках были. Все денег нет, денег нет… А теперь служебное животное в каждой бригаде. Какое-происшествие — выезжает сразу три сыскаря. Один пальцы снимает, другой собакой ищет. Кстати, Кузнецова так и нашли — один из “валетов” каблук от сапога потерял. Сначала выследили его, потом всю шайку.
— Ну и где он?
— В кабаке на Лиговке отмечают. Как дашь бумагу от Думы — сразу всех возьмем.
Я опять застонал. Сначала докладывать на совете Думы об этом гнилом деле — правые и левые по мне знатно оттопчутся. Потом собрание фракции. Только пережили уход Булгакова, еще идут дела по партийным кассам в губерниях… И вот снова-здорово. Кузнецов.
— Нет, хоть убей, не помню его — я повертел в руках фотокарточку — После выборгской амнистии брали чохом к себе много кадетов. Как он к ним угодил то?
— Если хочешь, Григорий Ефимович, поспрашиваю на допросе. Только ты мне побыстрее бумагу дай разрешительную. Ну как сдриснут из этого кабака…
— Жди тута — пойду нырять в дерьмо
— Хорошо живешь. Мы оттуда и не выныривали.
*****
Замуштрованные до потери пульса солдатики старательно тянулись в равнении на высоких особ, прибывших в Ковенскую крепость. На первый взгляд, крепость полностью готова к обороне: двор чисто выметен, подворотнички свежие, пуговицы начищены, рамы и двери подкрашены… Наверное, будь у генерал-лейтенанта Григорьева побольше зеленой краски, он бы и траву покрасил.
1-ый Ковенский крепостной полк бодро прокричал “Здра-жла ваш им-пе-ра-тор-ское высоч-ство!” и уже покороче поприветствовал военного министра и начальника Главного штаба, ограничившись “Вашим высокопревосходительством” для Редигера и Палицина. Мне же, как откровенному шпаку, не досталось даже “Вашего сиятельства”, как теперь положено титуловать графа Распутина-Стадницкого. Одно утешает, что извозчики не ошибутся — они всех сколь-нибудь солидных пассажиров “вась-сиясями” величают.
Грянул оркестр, под бодрый марш ротные коробки, преданно тараща глаза на высокое начальство, промаршировали мимо и утопали с глаз долой, проклиная, небось, высокую
