Даниэль Пеннак - Дневник одного тела
Ржавые гвозди… Это напомнило мне верзил, которые в моем детстве разгрызали велосипеды на ярмарке. Рассказываю об этом Грегуару. Один из них покусился даже на автомобиль – «Рено-Жювакатр». На что Грегуар меня спрашивает: А его мама знала, что он ест машины?
* * *
60 лет
Понедельник, 10 октября 1983 года
Мой юбилей. Почему десятилетия отмечаются с таким размахом? Мона созвала все ближнее и дальнее окружение. Интересно, а на моих похоронах их будет так же много? Как говорит Тижо, праздник всегда бывает двойной, потому что каждый десяток лет – это одновременно и похороны, и рождение. Еще вчера тебе было «далеко за пятьдесят», а сегодня – «только-только шестьдесят», говорит он, поднимая бокал за мое здоровье. Для твоей новой возрастной категории ты – мальчишка. Да здравствуешь ты! Все не так уж плохо. Ну-ка, задуй свои шестьдесят свечек, парень, ты рождаешься заново на целых десять лет!
* * *
60 лет, 10 месяцев, 6 дней
Четверг, 16 августа 1984 года
В саду отеля Т. под чьими-то неспешными шагами поскрипывает гравий; сейчас около часа ночи, рядом, прижавшись ко мне, спит Мона. Этот скрип – один из самых умиротворяющих звуков моей жизни.
* * *
61 год, 7 месяцев, 2 дня
Воскресенье, 12 мая 1985 года
Вчера днем повел Грегуара на «Грейстоука» – энную версию «Тарзана». Грегуар в восторге, а меня потрясла одна сцена: лорд Грейстоук, престарелый дедушка Тарзана, во время бритья, прежде чем намылить лицо, макает помазок в чашку с черным кофе. Попробовал сегодня утром проделать то же самое. Эффект поразительный! В результате вяжущего свойства кофе поры сужаются, а кожа еще минут двадцать сохраняет кофейный аромат. Кожа как у младенца, да еще и с запахом кофе. Мона в восторге. Она считает, что я становлюсь день ото дня все утонченнее.
* * *
61 год, 7 месяцев, 17 дней
Понедельник, 27 мая 1985 года
Несчастный случай. Понедельник, Духов День. Мы пили чай у мадам П., престарелой приятельницы матери Моны, которой скоро стукнет сто два года. Вилла в неовикторианском стиле, чайный стол накрыт в саду, под платаном, выросшим посреди теннисного корта! Выглядит это тем более удивительно, что за кортом, простирающимся вокруг платана, по-прежнему ухаживают по старинке: его поливают, утаптывают, размечают известью, как ни в чем не бывало. Распивать чаи под этим деревом – все равно что оказаться в картине Магритта [29] . Вся штука в том, чтобы не удивляться в присутствии старушки. Когда кто-нибудь, излишне любопытный, задает мадам П. вопрос по этому поводу, она отвечает: Что вы хотите? Мои мужчины умерли, никто больше не играет, дерево само выросло, мы в жизни постоянно что-то теряем, а что-то находим, и то и другое надо принимать с благодарностью. Короче говоря, пьем мы чай, и вдруг в сад забегает какая-то собака. Мадам П. заметила ее краем глаза и возмутилась: Кто-нибудь может выгнать эту собаку? И вот он, этот несчастный случай. Я вскакиваю на ноги, бегу к собаке, размахивая, как мельница, руками и издавая громкие вопли, как вдруг со всего маху натыкаюсь на невидимое препятствие на уровне лба. Мои ноги отрываются от земли, я грохаюсь на спину и больно ударяюсь о землю головой и рукой. Несколько секунд прихожу в себя, ощущая только острую боль по всей ширине лба, понемногу прихожу в себя, но ничего не вижу из-за застилающей глаза крови. Мона оказывает мне первую помощь, вытирает лицо. Объяснение: препятствием оказалась натянутая на высоте человеческого роста железная проволока – остатки старой изгороди, окружавшей некогда теннисную площадку. И тут я вижу свою руку. Средний палец застыл перпендикулярно ладони, указывая в небо. И на место не возвращается. Некая часть меня выбивается из общего строя. Ничего страшного, говорит Мона, ты сломал палец. Больница: дежурный врач потрясен таким разнообразием увечий: «Что с вами произошло?» В двух словах не объяснишь: чаепитие, теннис, Магритт, собака, старая дама, железная проволока, короче говоря, крупнейшее бедствие за всю историю светских чаепитий. Противостолбнячный укол (проволока была ржавой), восемь швов вдоль свода черепа (Вас что, хотели скальпировать?), рентген черепа, пирамидальная повязка, чтобы пузырь со льдом не соскользнул с шишки, рентген кисти, перелома нет, вывихнутый палец вправлен (довольно грубо) и поставлен обратно в строй, шина, бинт.
Позже Мона спрашивает, с чего это я вдруг так сорвался с места.
– Думаю, от скуки.
– Ведь эта проволока могла снести тебе голову.
* * *
61 год, 7 месяцев, 22 дня
Суббота, 1 июня 1985 года
В конце «Грейстоука» старый лорд в канун Рождества погибает, скатившись по лестнице, как на санках, на большом серебряном блюде. В детстве он скатывался на этом же блюде по ступенькам из детской, но теперь он уже не в том возрасте, не может контролировать свои движения и на одном из поворотов, ударившись головой о деревянный столб, разбивается насмерть. К великому горю Тарзана. (И Грегуара.) Старый лорд пал жертвой острого приступа ребячества. То же самое, должно быть, случилось вчера со мной, когда я вдруг бросился прогонять этого пса. Во мне очень часто внезапно просыпается ребенок. Он переоценивает мои силы. Мы часто бываем подвержены таким припадкам ребячества. Даже самые престарелые из нас. До самого конца сидящий в нас ребенок требует своего. Он не складывает оружия. Его попытки вновь овладеть нашим телом непредсказуемы, как набеги кочевников. И энергия, которую я демонстрирую в такие моменты, принадлежит явно другим временам. Мона до смерти пугается, когда я вдруг припускаю за автобусом или лезу на дерево, чтобы сорвать слишком высоко висящее яблоко. Меня пугает не то, что ты это делаешь, а то, что за секунду до этого у тебя и в мыслях этого не было.
* * *
61 год, 7 месяцев, 27 дней
Четверг, 6 июня 1985 года
Сняли швы. Шрам венчает мой череп розовым ореолом, как будто, как говорит Грегуар, кто-то вскрыл его, чтобы взглянуть, что там, внутри. Позже, днем, Мону встревожило поведение Грегуара. Она показала мне в окно, как он играет в саду с Копейкой. Движения мальчугана показались мне какими-то дерганными, нескоординированными, замедленными, он словно потерял ориентацию. Собачка тоже, казалось, была сбита с толку тем, как ее хозяин ходит вкривь и вкось. В крайней тревоге бросаюсь к нему. И тут Грегуар, показывая на мой шрам, заявляет, что он – внук Франкенштейна.
* * *
61 год, 7 месяцев, 29 дней
Суббота, 8 июня 1985 года
Когда неожиданное препятствие застает меня врасплох (сегодня утром, например, собачьи какашки у выхода из кондитерской, на которых я чуть не поскользнулся, вечером – лишняя ступенька, когда я спускался по лестнице на улице Вилье де Лиль-Адан), я иду дальше мелкими опасливыми шажками. Слишком долго иду. Такая чрезмерная осмотрительность. Я как бы репетирую свою будущую старческую походку. Что вполне соответствует моим детским причудам. Беспокойный старичок, каким я еще не стал, предостерегает от безрассудства мальчишку, каковым я уже не являюсь. Ну и где же тут мое настоящее? Все оно умещается в этой предусмотрительности.
* * *
62 года 20 дней
Четверг, 31 октября 1985 года
Я ем и пью правой рукой, а курю – левой.
* * *
62 года, 23 дня
Суббота, 2 ноября 1985 года
Этьен вот уже несколько лет как перестал стрелять из лука из-за артроза, изуродовавшего ему плечо. А ведь он блистал в этом деле. Он никогда не занимался стрельбой как спортом, не участвовал ни в каких соревнованиях, а стрелял сам, один, у себя в сарае. Я тут становился самим собой , говорит он. Тебе не хватает этого? И да, и нет. Он поясняет, что даже если сейчас ему уже не воспроизвести жест, которым натягивают тетиву, то целиться он может по-прежнему. Верный прицел: краткий миг уверенности и точности. К примеру, вон тот кусок соли, говорит он, будь у меня в руках лук, я бы не промахнулся. Он показывает на брусок белой соли на ближней поляне, подвешенный к буку для приманивания косуль . От нас до дерева двадцать семь шагов, уточняет он. Я проверяю: верно, двадцать семь. Он выработал такую точность движений у себя в сарае, что мог бы стрелять с закрытыми глазами. Позиция перед мишенью, угол предплечья по отношению к груди, сила натяжения тетивы, которая определяется подушечками пальцев и сообщается затем целой группе мышц (он знал название каждой), задержка дыхания в нужный момент, сознание, освобожденное от всего, кроме мысленного образа цели, и множество других параметров – в том числе полное равнодушие к результату как предмету какой-то гордости, – все это способствовало верному прицелу. А когда все эти моменты собирались вместе (что редко случается, говорит он), я спускал тетиву, уже точно зная, что стрела попадет в яблочко. И так и случалось. Он не считал это каким-то особым достижением, для него это была красота, гармония: Как будто сердцевина мишени – это я сам. Вот это-то ощущение он и испытывает иногда до сих пор, говорит он. Все эти сотни раз повторенные жесты, совершенное владение телом в решающий миг запечатлелись в мозгу пережившей их уверенностью в точности прицела. Без лука и стрел.
