Леонид Гроссман - Бархатный диктатор (сборник)
Нетерпеливым движением шеи он расправляет слишком тесный ворот. В приемной душно. К тому же как-то стемнело, или, может быть, это только представляется ему? Нет, в самом деле надвинулись тучи, быть грозе.
Он ждет терпеливо и тихо. Как будто бы что-то в углу затормошилось. Он один или же?.. Да, конечно, тот снова привязался, пристал, злоязычный бездельник, как клещ присосался. Вон юлит, семенит и кружится, заискивает, хихикает, издевается. О шельмец, интриган и развратник! Поспевает повсюду… Разлетелся к Краевскому: «Новую повесть пишу… Пером моим водит родник вдохновенья… Ведь я глубже, чем Гоголь… Ведь будущность-то у меня блистательная… Графы, князья ищут моего знакомства. Сам принц Лейхтенбергский хвалил мою повесть. Читают меня напропалую. Первенство в литературе остается за мной навсегда…» Хлестаков! Что ты корчишь гримасы величия? Вообразил себя гением? Самозванец, близнец, тезка, однофамилец ничтожный! Шепчешь под нос, улыбаешься, ножкой лягаешь, зловредный ты мой соглядатай, Федор Михайлович младший, подлец, Достоевский второй! Только и знаешь бродить по трактирам, спускать на бильярде семейные сотни, французским шампанским тешить зев свой в «Отель де Франс» на Малой Морской, да по темным чуланам дразнить, и, насытившись, подло пугать своих Минушек, Клар и Марьян. Заболеешь, – болей в наказание! Соглядатай проклятый, Гришка Отрепьев! Тащить меня по салонам, к сиятельствам в дружбу, к Виельгорским, Одоевским и Сологубам? Чтоб там подставить подножку, чтобы бесстыдно оскандалить и в обморок бросить меня перед юным, прекрасным созданием? Чтоб дать моим злобным завистникам повод писать эпиграммы? О, пасквилянт, интриган и насмешник, вьюном вьешься, бесстыжий…
Скрипение двери. Доктор Яновский, выпуская больного, приглашает к себе в кабинет. Старательно и долго моет руки, медлительно вытирает их белым, чуть накрахмаленным полотенцем, радушно вспоминает последний вечер у Майковых.
Затем, расправив бакенбарды на круглом лице, усаживается и вопросительно смотрит на своего пациента. Тот испытывает легкое смущение.
– Доктор, мне кажется, я очень болен.
– Вид у вас превосходный. На что же вы жалуетесь?
Достоевский, волнуясь и в смущении, говорит о своих кошмарах, бессонницах, головокружениях, ночных страхах. Доктор внимательно слушает и смотрит успокоительно. Он щупает пульс, вглядывается в язык, выслушивает, выстукивает, обследует.
– Все в порядке. Легкие здоровы, сердце тоже. Пульс у вас, как у женщины. Небольшое нервическое возбуждение – это не опасно. Скажите, вы не испытывали в жизни каких-нибудь сильных испугов – быть может, тяжелых впечатлений в детстве?
В измученных глазах больного огонек радости. Кажется, причина болезни найдена: испугов – сколько угодно – и тяжелых, и сильных, и в детстве. О далекие ранние годы, и вы уже тенью задеты! Каждый возраст жизни представал перед ним, словно собранный весь, в немногих, но резких чертах. Детство в городе – это верблюжьи халаты больных и синие маковки лавры, деревянные гравюры Ветхого завета и размалеванные балаганы под Новинским. Сумрак детской (закоулок в передней) и сырость больничного сада. Из прошлого снова развившись, вносит немного спокойствия в его смутные тянутся облики, лица, события, и лента ушедшего времени, думы. Он понемногу овладевает собою и тихим глухим голосом рассказывает:
– Я родился, доктор, и рос на окраине Москвы, в больнице для бедных. Старая округа убогих домов, приютов призрения и гноищ. Во всех переулках юродивые, калеки, слепцы, божедомы. Помню низкие потолки казенной квартирки, темный чулан за перегородкой в прихожей, служивший нам детской. Я уверен, что вы не положите ваших детей в такую гробницу. Двор с непрерывной вереницей хворых и нищих, в лохмотьях, в язвах, в струпьях, в рубцах, изможденных, хилых, худосочных. Помню покойницкую с душным и тяжким запахом разложения, – по вечерам тускло мигала лампада в этом погребе для мертвецов, – помню больничную контору, где вечно толпились эти дважды отверженные – бедностью и болезнью. Правда ли, доктор, что наши больницы возникли из приютов прокаженных?
– Возможно, но, кажется, московские лечебные заведения нисколько не похожи на средневековые лепрозории.
– О, здание было великолепно! Огромный дом, воздвигнутый по всем требованиям государственного архитектурного образца – четверка каменных львов над решетками ворот, могучая колоннада подъезда, торжественная лестница и ширококрылая императорская эмблема, высеченная в остром треугольнике фронтона. А рядом – какая грусть и нищета!..
Он погрузился в эти безрадостные воспоминания детства.
– Я помню, доктор, скорбные листы на столе у отца с описанием всех болезней… Загадочность и жуткость латинских терминов… Делириум тременс, морбус лунатикус… Помню, раз через двор пронесли одну раненую девушку, громко и пронзительно кричавшую… Любовник где-то на опушке Марьиной рощи, в припадке ревности, несколько раз пырнул ее ножом по лицу, по животу, по груди. Щека ее зияла рваной раной, кровь заливала шею и грудь, насквозь пропитывая наброшенный на плечи полушалок. Я навсегда запомнил ее пронзительные крики от боли и ужаса перед надвигающимся на нее концом. Молодая, гибкая, крепкая, она вдруг оказалась отбросом, жалким выкидышем жизни, добычей смерти и, вся трепыхаясь, она возмущенно причитала и отчаянно голосила о помощи. Вся больница приняла в ней участие, но к вечеру, помню, она скончалась. «Гулящая девка, – говорила нашей няне экономка: – по жизни и смерть». Но я не мог успокоиться – это было первое убийство, поразившее меня, первая кровь, насильственно пролитая на моих глазах… За что, за что? Кто дал право убить эту девушку, юную, смуглую, сильную? Кто осмелился посягнуть на ее жизнь, вонзить нож в это крепкое тело? Убить человека… Возможно ли это? И ужас перед смертью навсегда сошел на меня и словно стал спутником всей моей жизни… С тех пор, словно по пятам, меня преследуют преступления, кровь, убийство…
– Почему же навсегда? Почему – спутник вашей жизни?
– С того самого дня меня охватил страх гибели неведомой и верной. Ко мне стала приходить смерть – отвратительное ощущение! – придет, долго всматривается в лицо мое и потом медленно, словно нехотя, уходит… Удаляется, шаркая туфлями и как бы обещая вскоре совсем вернуться. Надо мною всегда тяжело нависает опасность.
Он задумался.
– Помню, тем же летом в деревне мне померещился в поле днем огромный пушистый белесоватый волк с огненными глазами, несущийся прямо на меня, лязгая своими сверкающими клыками… Пахавший крестьянин, крепостной моей матушки, успокоил и обласкал меня – никогда не забуду этой защиты, – но я еще долго дрожал и плакал в его черных загорелых пальцах, покрытых взрыхленной землею…
– Галлюцинация? Это часто бывало с вами?
– Нет. Но в последние годы я иногда испытываю странное состояние. При сильном умственном возбуждении, во время работы или резкого спора я ощущаю вдруг дуновение, проносящееся по всему телу, мысль становится ясной, ослепительной и холодной до нестерпимой яркости, я достигаю как бы предельного расцвета всего моего существа, необычайной полноты бытия – и затем теряю память и погружаюсь в глубокий мрак. Верно, так наступает летаргический сон?..
– Нисколько. Когда впервые вы испытали такое состояние?
– В день, когда я узнал о смерти моего отца.
– Вы так любили его?
– Напротив, я его почти ненавидел.
– Расскажите же мне об этом. Это весьма существенно для определения ваших припадков.
– Мне кажется, почти у всех бывают страшные поворотные дни, когда в их жизнь входит кровь, входит смерть, входит преступление. У одних раньше, у других позже, но эти дни неизбежны. Ко мне этот призрак явился рано, перед вступлением в жизнь…
– Вам следует бороться с такими мрачными представлениями, мой милый…
– Доктор, перед вами преступник.
– Ну, полноте, полноте. У вас несомненная склонность к ипохондрическому самообвинению.
– Ведь не всегда преступник тот, кто вонзает кинжал. Ведь есть, согласитесь, тайные, неведомые злодеи.
– Поверьте, вы никак не относитесь к этому разряду.
– Ведь преступление, доктор, можно совершить и мысленно, в затаенной ярости, в молчаливой ненависти, в состоянии скрытой мстительности. А осуществлять преступные замыслы можно в раздраженных и злобных мечтах, в кошмарах, в бреду, в исступленных видениях. Разве для совести твоей, для воли, для сознания это не то же преступление? Разве нравственно ты не тот же убийца?
– Бредовые представления, друг мой, как и всевозможные видения в состоянии сна или опьянения никак не зависят от нашей воли…
– Однако кто виновнее: случайный грабитель, зарезавший твоего брата, или же ты, возжаждавший его смерти?
– Я думаю, – грабитель. Но вы, кажется, собирались сообщить мне о смерти вашего батюшки?
