Морис. Куда боятся ступить ангелы - Форстер Эдвард Морган

И вновь он услышал осторожное: «Доброй ночи, сэр», и, чувствуя расположение к нечестивцу, ответил:

— Доброй ночи, Скаддер. Мне сказали, что вы эмигрируете.

— Есть такая задумка, сэр, — донесся голос.

— Что ж, желаю удачи.

— Спасибо, сэр, это так непривычно.

— Плывете в Канаду или в Австралию, полагаю?

— Нет, сэр, в Аргентину.

— Замечательная страна.

— Вы бывали там, сэр?

— Разумеется, нет. Меня вполне устраивает Англия, — сказал Морис, двинувшись с места и опять зацепившись за мостки. Глупый разговор, пустяковая встреча — и, тем не менее, они гармонировали с темнотой, с тишиной ночи, они устраивали Мориса, и когда он шел обратно, его сопровождало ощущение благополучия, которое продолжалось, пока он не приблизился к дому. В окне он увидел миссис Дарем — расслабевшую, безобразную. Но как только он вошел, она моментально привела себя в порядок, и он тоже натянул маску. Они обменялись парой жеманных фраз о том, как он съездил в город, после чего разошлись по своим спальням.

Морис за минувший год привык плохо спать, поэтому он всегда ложился с уверенностью, что грядущая ночь станет ночью физических усилий. События последних полусуток взволновали его, они сталкивались в его мозгу. То это был ранний подъем, то поездка в компании Арчи Лондона, то визит к врачу, то возвращение; а за всем этим скрывался страх, что он сообщил доктору не все, что обязан был сообщить, что он упустил в своей исповеди нечто жизненно важное. И все-таки — что? Он составил свою записку вчера в этой самой комнате, и тогда она вполне удовлетворила его. Он начал тревожиться — а это мистер Ласкер Джонс ему запретил, ибо вылечить склонных к интроспекции гораздо сложнее. Предполагалось, что Морис будет лежать, как земля под паром, и ждать, когда во время транса в него посеют внушения, но ни в коем случае не беспокоиться, прорастут они или нет. Однако он не мог не тревожиться, и Пендж, вместо того чтобы оказать притупляющее воздействие, казалось, возбуждал больше, чем прочие места. Какими живыми, сложными были его впечатления, как обвивало его мозг сплетение цветов и фруктов! В эту ночь, в наглухо зашторенной комнате, он мог видеть то, что никогда не видел, например, дождевую воду, вычерпанную из лодки. Ах, если бы добраться туда! Убежать в темноту, но не темноту дома, которая замыкала человека среди нагромождения мебели, а в темноту, где ты свободен! Пустая мечта! Он заплатил врачу две гинеи для того, чтобы плотнее сдвинуть шторы, и очень скоро, в коричневом кубе такой же комнаты, рядом с ним будет лежать мисс Тонкс. Закваска того гипнотического сеанса продолжала действовать, и Морису чудилось, что портрет меняется то по его воле, то против, от мужского к женскому, а он вприпрыжку бежит через футбольное поле к месту купания… Он простонал в полусне. Было в жизни кое-что получше этого вздора, вот только иметь бы это: любовь, благородство, большие пространства, где страсть объяла покой, — пространства, недоступные ни одной науке, но которые существовали вечно, иные в зарослях леса, под сводом волшебных небес, и друг…

Он действительно спал, когда вдруг вскочил и широко раздвинул занавески с криком: «Приди!» И проснулся от этого крика; зачем он это сделал? В парке на траве лежал туман, из которого стволы деревьев поднимались, точно указатели фарватера в эстуарии близ его самой первой школы. Было изрядно холодно. Он вздрогнул и сжал кулаки. Взошла луна. Под ним располагалась гостиная, и работники, чинившие черепичную крышу над выступом, оставили лестницу прислоненной к карнизу его окна. Зачем они это сделали? Морис покачал лестницу и вгляделся в лес, но желание пойти туда исчезло, как только появилась такая возможность. Что толку? Он слишком стар, чтобы искать развлечений в сырой траве.

Но, едва он лег в постель, послышался легкий шум, шум столь интимный, что он мог возникнуть в недрах его собственного тела. Казалось, он пылал и потрескивал — и видел, как верхушка лестницы подрагивает на фоне лунного неба. Вот появились голова и плечи человека, затем пауза, потом к подоконнику очень осторожно прислонили ружье, и некто, с кем он был едва знаком, приблизился, стал рядом с ним на колени, прошептал:

— Сэр, это вы меня звали?.. Сэр, я знал… Я знал, — и прикоснулся к нему.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

XXXVIII

— Мне лучше сейчас уйти, сэр?

Ощущая паскудный испуг, Морис сделал вид, будто не слышит.

— Однако, спать нам нельзя. Неудобно, если кто войдет, — продолжал тот с приятным расплывчатым смехом, от которого Морис почувствовал расположение и в то же время робость и грусть. Он выдавил в ответ:

— Ты не должен звать меня сэр, — и смех зазвучал опять, словно снимая все трудности. Мнились понимание и обаяние, и все-таки беспокойство усиливалось.

— Можно узнать твое имя? — неловко спросил он.

— Я Скаддер.

— Знаю, что Скаддер… Я имел в виду твое имя.

— Тогда, значит, Алек.

— Ничего себе имечко.

— Имя как имя.

— А меня зовут Морис.

— Я видел вас, мистер Холл, когда вы в первый раз приехали, кажется, во вторник. Вы на меня так сердито глянули, и так нежно.

— А кто это был тогда с тобой? — спросил Морис после паузы.

— Это всего-то Милли да ее кузина. А потом, вы помните, в тот вечер рояль стало заливать водой, а вы все маялись, все хотели выбрать книгу по вкусу, да так и не стали ее читать, или стали?

— Как ты узнал, что я не читал книгу?

— Видел, как вы глядели в окошко. И на следующую ночь видел вас тоже. Я был тогда на лужайке.

— Ты хочешь сказать, что всю ночь простоял под тем жутким дождем?

— Да… смотрел… о, это ничего, кому-то надо присматривать за усадьбой, ведь так? Я скоро отсюда уеду, можно и потерпеть.

— Как я с тобой был груб в то утро!

— О, это ничего… Простите, что спрашиваю, но эта дверь заперта?

— Сейчас запру.

Поворачивая ключ в замке, Морис почувствовал, как к нему вернулось ощущение неловкости. Куда его уносит, от Клайва — в чье общество?

Вскоре они заснули. Сначала они спали отдельно, словно близость смущала их, но ближе к утру началось движение, и проснулись они в объятиях друг друга.

— Мне лучше всего сейчас уйти? — повторил он, но Морис, к которому ранней ночью прокладывал дорогу сон «что-то не так, но станет лучше», наконец отдыхал совершенно. Он бормотал:

— Нет, нет.

— Сэр, в церкви прозвонили четыре, вы должны меня отпустить.

— Морис, зови меня Морис…

— Но в церкви…

— К дьяволу церковь.

Тогда он сказал:

— Мне надо помогать готовить площадку для крикета, сегодня же матч, — но не пошевелился и, как казалось в серых утренних сумерках, гордо улыбался. — У меня есть птенцы… Лодка готова… Мистер Лондон и мистер Фетерстонхоу рыбкой ныряли за кувшинками. Они говорили мне, что все молодые джентльмены умеют нырять, а я так и не научусь. Мне кажется, не пристало, чтобы голова была под водой. Я называю это утопиться в расцвете лет.

— А меня учили, что если я не намочу волосы, то заболею.

— Ну и что? Знать, вас не тому учили.

— Видимо, так… Как и все прочее, чему меня учили. Так мне сказал школьный учитель, которому я привык доверять, когда был мальчишкой. До сих пор помню, как мы шли с ним берегом моря… Ах, ты, Господи! И начинался прилив, и небо хмурилось… — Mopиc помотал головой, прогоняя остатки сна, и тут же почувствовал, что его дружок от него ускользает. — Ты что это, зачем?

— Сегодня игра в крикет…

— Причем тут игра в крикет? Ты уезжаешь за границу.

— Ладно, мы еще раз сыщем возможность, прежде чем я уеду.

— Постой, я расскажу тебе свой сон. Мне снился мой старый дед. Он был чудак. Интересно, что бы ты о нем сказал? Он считал, что мертвые улетают на солнце, и в то же время он очень дурно обращался со своими подчиненными.

— А мне снилось, что меня хотел утопить преподобный Борениус, а сейчас я должен идти, не могу толковать о снах, вы же понимаете, не то мне попадет от мистера Айрса.