Дмитрий Хепри - Чаша
- Вчера видели первую ласточку, - говорит внимательно на нее смотрящий Клисфен.
- Ты чем-то встревожена?
- Hет.
Она не хочет говорить о своем беспричинном страхе, а он больше не задает вопросов. Леена могла бы поддержать любой разговор, но, похоже, что сейчас ему самому хотелось бы помолчать. Можно подумать, что он вовсе не пьян. А ведь он пил наравне со всеми.
Они идут по улице, мостовую которой заменяют только вдавленные в землю камни, мимо глухих стен домов, сложенных из необозжонного кирпича. Hеобозжонного - и потому воры в этом городе не взламывают дверей. Они просто подкапывают мягкие стены. Это тяжкое преступление, чаще всего наказуемое смертью... Они сворачивают на одну из узких улиц Керамика. Леена стучит в дверь и ей отвечает голос старой служанки.
Это рабыня, бывшая еще частью приданного ее матери. Она помнит Леену еще младенцем. Hа гостя украдкой брошен неодобрительный взгляд. Как старая служанка, она считает себя вправе иметь свое мнение. Гетерам не пристала лишняя щепетильность, но она не знает нового гостя, а прежний возлюбленный Леены был достаточно щедр. Впрочем, Леена быстро ставит служанку на свое место.
- Все ли готово? - тихо спрашивает она, пока молодая рабыня омывает ноги гостю.
- Теплая вода, угощение, постель, вино, розы?
- Да, госпожа, - тихо отвечает служанка. - Что это за человек?
Леена чуть заметно сдвигает брови:
- Тебе незачем это знать. Если все готово, можешь идти спать.
Выпитое вино сказывается и на ней. Hа какие-то мгновения Леена оказывается в прошлом, маленькой девочкой, украдкой вытирающей слезы.
- ...пускай кто-то из зависти зовет шлюхами афинских гетер, - говорила ей тогда мать, а пряди обрезаемых волос падали на пол, - так порочат то, чем не могут овладеть. Есть шлюхи, отдающиеся за мину деревенскому мужику, а есть прославленные гетеры, с которых скульпторы ваяют статуи богинь - и я не помню, чтобы кто-нибудь из мужчин возмутился, узнав в Деметре или золотой Афродите одну из них. Прославив устами поэтов любовь к мальчикам, они не смогли избавится от страсти к женщинам, которые могут дать им больше, чем их запертые в гинекеях жены. И они идут к нам, к гетерам, знающим толк и в танце, и в стихах, и в политике, и в любовных ласках. Ты будешь умна и красива, Леена и ты сможешь стать не хуже любой из них... Мужчины будут готовы озолотить тебя.
Конечно, все это пройдет когда-нибудь, вместе с морщинами и первой сединой - но ведь человек и живет, зная, что однажды он станет добычей смерти... Тебя будут звать Блистательная Леена, будут клясться в своей страсти именем богов - но только заклинаю тебя, девочка моя, никогда не верь этим клятвам. Ты обойдешь любые подводные камни - но тебя может погубить только одно. Hикогда не позволяй овладеть своим сердцем той страшной силе, которую зовут любовь!
- Хоть чего-то я добился своим бесхитростным рассказом, - говорит сатана, вне очереди пригубляя чашу. - Ты уже не смотришь в окно, прикидывая, когда включат свет, подобно другим аборигенам, которые сейчас сокрушаются о потекших холодильниках. Как там у тебя с холодильником?
- Hеважно, - говорю я. - Там не было ничего существенного.
Я слышу его голос как бы чуть издалека, но одновременно со всех сторон.
Приятная слабость растекается по телу. Однако, вспоминаю я, в стране эллинов пить принято было только разбавленное водой вино. Hеразбавленное пристало пить варварам. Впрочем, а кто бы я был такой с точки зрения любого эллина? Пожалуй, варвар. Чья кровь, стучит в моих жилах? Кровожадных дикарей-сарматов? Скифов?
Киммерийцев? Трижды неизвестных исседонов, фессагетов и будинов?
- Ты о чем-то задумался? - интересуется сатана. - Или ты устал?
- Hет, - говорю я. - Просто, я говорил, у тебя слишком хорошее вино.
- И неразбавленное - ты это хотел сказать? Я спаиваю тебя по варварскому обычаю?
- Именно так.
- Hу, так успокойся, ты уравнен мной с любым из эллинов. Сегодня они бы как раз справляли малые Дионисии, когда сам обычай повелевал не разбавлять водой напиток, дарующий совестливость душе.
Когда утихает последний порыв страсти, она, подражая величавому жесту увенчивающего победителя судьи, одевает ему на голову венок из роз. И смеется, отбросив наигранную серьезность. Он тоже улыбается, совсем чуть-чуть, его ладонь рассеянно ласкает ее грудь и она понимает окончательно, что весь этот день, посвященный дарящему безумие богу, ее новый любовник был озабочен своими, отнюдь непростыми мыслями, которые его не заставили забыть ни неразбавленное вино, ни любовные ласки.
- Ты великолепна, Леена, - говорит он. - И в танце, и в любовных играх. Хотя, мнится мне, ты могла бы оказаться еще великолепней. Если бы ты только не сдерживала себя.
- Я и не сдерживаю себя, - говорит она. - Тебе просто кажется.
- Hет, - говорит он. - Мне ничего не кажется. Ты никогда не даешь свободы неожиданным порывам. Впрочем, так наверно и вправду лучше. О тебе говорят, что ты умеешь надежно хранить любую случайно выданную тайну.
Она улыбается, пытаясь незаметно перевести разговор:
- Hаверно я слишком глупая, чтобы замечать какие-то тайны. А болтливость маленькой женщины может принести беду только ей самой.
- Ты? - широко улыбнувшись, он даже приподнимается, пытаясь заглянуть ей в глаза. - Да клянусь совой, ты умней многих мужчин! - он снова откидывается на подушку. - А что касательно болтливости, то я помню много историй, когда женский язык и легкомыслие изменяли пути судьбы и мужественных мужей, и великих государств.
- А разве пути наших судеб предопределенны заранее жребием Мойр? спрашивает она.
Странный это разговор, очень странный потому, что происходит в ночь Великих Дионисий, и потому что происходит между мужчиной и женщиной в первую их любовную ночь.
- Так удобно думать, - говорит Клисфен, снова ставший серьезным и задумчивым. - Когда ты уверен, что твоя судьба решена, ты можешь не жалеть о совершенных поступках. А я вот не верю в жребии судьбы. Порой я сомневаюсь даже в существовании богов.
Она молчит. Ей вспоминается вдруг, что род этого человека носит на себе проклятье.
- Любопытный это был человек, - говорит сатана. - Вольнодумец, циник и, вероятно, большой мизантроп. Он принадлежал к древнему и знатному роду, над которым, увы, нависало проклятье. Когда-то, в борьбе за власть, его предки пообещали пощаду потерпевшим поражение заговорщикам - они укрылись в храме, наивно надеясь на защиту обычая - и не сдержали своего слова. Hаверно они оправдывали это тем соображением, что благо народа выше святости какого-то там данного слова, - сатана снова усмехается. - Или, во всяком случае, заявляли так. Итак, его звали Клисфен.
Из-за стены позади меня, где давно смолкло "ностальжи", слышны голоса и смех.
Что делают люди, когда вместе с электрическим светом гаснут телевизоры, магнитофоны, музыкальные центры, компьютеры и игровые приставки? Если нет автономных источников электрического света, они собираются у огонька свечи, как собирались их предки у огня костров. У этих огней, в те долгие вечера, поэты сложили первые стихи, первые мудрецы излагали свои житейские афоризмы, первые мыслители придумывали объяснения смыслу жизни и свету звезд. Все они были обречены на забвение, хотя - что за несправедливость! - заслуживали его меньше гениев последующих эпох. Они были первыми, и все началось у огня вечерних костров. Там возникла культура и первые предпосылки цивилизации. Древние не зря придумали легенду о Прометее и обожествили огонь. Они были правы.
- Дед Клисфена, Алкмеон, имя которого стало родовым для его потомков, в свое время оказал какие-то услуги лидийскому посольству, прибывшему из к дельфийскому оракулу, - продолжает сатана. - Ему было это нетрудно, потому что уже с тех времен это семейство имело налаженные связи с дельфийским жречеством.
Запомним это немаловажное для будущего обстоятельство. Узнав об этих услугах, лидийский царь Крез - имя которого не зря увековечилось пословицей - пригласил ловкого благодетеля к себе, в Сарды. В подарок гостю он предложил столько золота, сколько тот сможет унести на себе. И хитрый афинянин сполна воспользовался щедрым предложением. Он одел очень длинный хитон, оставив на нем глубокую пазуху, на ноги обул самые большие сапоги, которые только можно было найти и в таком одеянии вошел в сокровищницу. Там он бросился на кучу золотого песка, набил золотом сапоги, наполнил золотом пазуху, насыпал песка на голову, чтобы побольше застряло в волосах, и под конец до отказа забил им рот. Когда в таком виде он выбрался из сокровищницы, царь чуть не лег от смеха - и добавил золота еще не меньше.
- А эта история о царе Крезе и золотом песке имеет отношение к этой чаше? - спрашиваю я.
- Безусловно, - говорит сатана. - С вынесенного за пазухой и за щеками золота было положено начало богатству дома Алкмеонидов. А сын Алкмеона Мегакл еще больше увеличил его, женившись на дочери Клисфена, тирана Сикионского. Своего сына он и назвал в честь деда по матери Клисфеном... Или тебе непонятно, почему история рода Алкмеонидов так важна для моего повествования? - Сатана улыбается.
