Очерки по теории сексуальности [litres] - Зигмунд Фрейд
Оставим пока наше заключение невысказанным.
«Далее Ганс рассказывает кое-что еще, тоже придуманное. Мол, мы едем в поезде до Гмундена; на станции начинаем одеваться для улицы, но не успеваем сделать это вовремя, и поезд увозит нас дальше.
Я спросил у него: «Ты видел, как лошадь делает ка-ка?»
Ганс: «Да, очень часто».
Я: «Она при этом издавала громкий шум?»
Ганс: «Да».
Я: «Что тебе напоминает этот шум?»
Ганс: «Такой же шум бывает, когда ка-ка падает в горшок».
Лошадь из конки, которая упала и «шумела ногами», оказывается тем самым «ка-ка», шумящим при падении в горшок. Страх перед дефекацией и страх перед гружеными повозками выражают беспокойство по поводу переполненного живота».
Этими окольными путями отец мальчика начинает приближаться к осознанию истинного положения дел.
* * *
«Одиннадцатого апреля за обедом Ганс сказал: «Хорошо бы в Гмундене была ванна, чтобы мне не нужно было ходить в баню». Дело в том, что в Гмундене его водили на помывку в общественную баню по соседству, против чего он обыкновенно с плачем возражал. Да и в Вене он всегда поднимает крик, если его сажают или кладут в большую ванну. Он предпочитает мыться стоя или на коленях».
Эти слова Ганса, который теперь своими самостоятельными показаниями дает пищу для психоанализа, устанавливают связь между обеими его последними фантазиями – насчет водопроводчика, отвинчивающего ванну, и насчет вымышленной поездки в Гмунден. Из последней фантазии отец совершенно справедливо делает вывод о наличии у Ганса какого-то отвращения к Гмундену. Кроме того, мы здесь имеем очередной хороший пример того, как нечто, возникающее из бессознательного, становится понятным при изучении не предыдущих, а последующих событий.
Я спросил у Ганса, чего и почему он боится в большой ванне.
Ганс: «Потому, что я упаду туда».
Я: «Но ведь раньше ты не боялся, когда тебя купали в маленькой ванне?»
Ганс: «Я в ней сидел, не мог лечь, потому что она была слишком крошечная».
Я: «А в Гмундене, когда катался на лодке, ты не боялся упасть в воду?»
Ганс: «Нет, я крепко держался руками и потому я не мог упасть. Я боюсь упасть, только когда купаюсь в большой ванне».
Я: «Но тебя же купает мама. Или ты боишься, что она тебя утопит?»
Ганс: «Боюсь, что она уберет руки, и я упаду в воду с головой».
Я: «Ты же знаешь, мама любит тебя и ни за что не отнимет рук».
Ганс: «Знаю, но кажется мне другое».
Я: «Почему?»
Ганс: «Точно не знаю».
Я: «Может, потому, что ты шалил и решил, что она тебя больше не любит?»
Ганс: «Да».
Я: «А когда ты смотрел, как купают Ханну, тебе не хотелось, чтобы мама убрала руки и уронила Ханну в воду?»
Ганс: «Да, хотелось».
По нашему мнению, отец догадался совершенно верно.
* * *
«Двенадцатое апреля. На обратном пути из Лайнца в вагоне 2-го класса Ганс при виде черной кожаной обивки обронил: «Уф, плеваться хочется. Я плюю, когда вижу черные панталоны и черных лошадей, потому что сразу хочу ка-ка».
Я: «Может, ты у мамы видел что-то черное, что тебя напугало?»
Ганс: «Да».
Я: «А что именно?»
Ганс: «Не знаю; может, черную блузку или чулки».
Я: «Или черные волосы на пипиське, когда ты подглядывал из любопытства?»
Ганс (оправдываясь): «Но пипиську-то я не видел».
В другой раз, когда он снова выказал страх при виде повозки, выезжавшей из ворот напротив, я спросил: «Эти ворота не похожи ли на попу?»
Ганс (подхватывая): «А лошади – на ка-ка?»
После всякий раз при виде повозки в воротах он стал повторять: «Гляди, какашка ползет». Это словечко он употребил впервые, и оно звучит как ласкательное имя (моя свояченица называет своего ребенка «маляшка»)».
* * *
«Тринадцатого апреля при виде куска печенки в супе Ганс воскликнул: «Уф, ка-ка». Съел с видимой неохотой рубленое мясо, которое, должно быть, по форме и цветом напомнило ему «ка-ка».
Вечером моя жена рассказала, что Ганс вышел на балкон и сказал ей: «Мне приснилось, что Ханна была на балконе и упала вниз». Я часто ему внушал, что нужно следить за сестренкой и не позволять ей подходить близко к поручням, которые слесарь-сецессионист[165] сконструировал весьма нелепо, с большими отверстиями внизу (мне пришлось затянуть их сеткой из проволоки). Здесь вытесненное желание Ганса совершенно прозрачно. Мать спросила его, предпочел бы он остаться один, без Ханны, и он ответил утвердительно.
* * *
«Четырнадцатое апреля. История с Ханной крайне важна. Возможно, Вы помните по предыдущим записям, что Ганс чувствовал сильную антипатию к новорожденной, отнявшей у него часть родительской любви; эта антипатия по сей день не исчезла и лишь отчасти восполняется преувеличенной материнской заботой[166]. Он несколько раз заговаривал о том, что аист не должен приносить больше детей, что аисту нужно дать денег, чтобы тот не вздумал приносить новых детей «из большого ящикa», в котором хранятся дети. (Сравните в этой связи его боязнь мебельных фургонов. Разве они не схожи обликом с большими ящиками?) Ханна много кричит, говорит он, и ему это мешает.
Ганс неожиданно заявил: «Ты помнишь, как Ханна появилась у нас в доме? Она лежала в кровати рядом с мамой, такая милая и славная». (Эта похвала из его уст звучит подозрительно фальшиво).
Что касается выхода на улицу, здесь опять можно отметить значительное улучшение. Даже ломовики причиняют ему меньшее беспокойство. Он даже радостно воскликнул: «Вон лошадь с черным у рта!» Я посмотрел в ту сторону и теперь могу твердо говорить, что подразумевалась лошадь с кожаным намордником. Ганс, кстати, явно не испытывал ни малейшего страха перед этой лошадью.
Он постучал палкой по мостовой и спросил: «А там, внизу, кто-нибудь лежит? Кто-то тут похоронен? Или хоронят только на кладбище?» Таким образом, его занимают как загадки жизни, так и тайны смерти.
По возвращении домой я заметил в передней коробку, а Ганс сказал: «Ханна ездила с нами в Гмунден в такой коробке. Каждый раз, когда мы ездили в Гмунден, ее везли в коробке. Ты что, снова мне не веришь, папа? Прошу, поверь, так все и было. Мы взяли большой ящик, полный детей, они сидели в ванне. (Он имел в виду упаковку из-под ванны.) Я сам их
