Василий Гавриленко - Последний поезд
— Ау, девушка. Так кто хозяин «Мустанга»?
Он засмеялся бархатным смехом уверенного в завтрашнем дне человека. Ровные зубы белее снега, почему-то заставили меня вспомнить мамин фарфоровый сервиз, который она берегла как зеницу ока.
— Хозяина здесь нет, — сказала я, краснея (перед этим человеком мне было стыдно стоять в бикини). — Но у меня есть его телефон, вы можете позвонить…
— Позвонить? Пожалуй, не стоит. Я куплю себе другой «Мустанг».
«Еще бы — чтобы он сам стал кому-то звонить!»
Он не уходил. Просто стоял и смотрел на меня, заставляя мое лицо пылать. «Папарацци» с мобильными телефонами — сущие ангелы по сравнению с этим рентгеновским взглядом. Мне показалось, что этот человек видит меня насквозь, знает все обо мне. Тоскливое изюминское детство, школу, где только и разговоров — «вот закончу, и уеду отсюда». Робкий — первый и последний — поцелуй с одноклассником Вовкой на выпускном вечере, истерику матери, не желавшей отпускать единственного ребенка в «порочную Москву», проваленные экзамены, мошенническая работа в «Чистой Жизни».
Он спросил, как меня зовут. Я ответила.
— Игорь Матвеич, — представился он.
Игорь Матвеич… «Папик» — пришло на ум часто употребляемое Ольгой словечко. Интересно, а Игорь Матвеич знает, что он — папик?
Он задал вопрос, нравится ли мне работать на «АвтоЛэнде», — я честно ответила, что нет.
Игорь Матвеич помолчал, а потом вдруг сказал:
— Марина, ты не хочешь прокатиться со мной?
Внешне это выглядело легко и непринужденно, в полном соответствии с имиджем волка ночи, но все же я уловила в его голосе едва ощутимое, — нет, не дрожь, — колыханье.
Мгновение раздумья… Чего в нем было больше: страха (молодым девушкам не следует куда-то ехать с незнакомым мужчиной), брезгливости (несмотря на лоск богатства, Игорь Матвеич был стариком, и зубы у него были фарфоровые), совестливости (все-таки, я была на работе)? Не знаю…
— Но мне нужно одеться… — проговорила я.
— Конечно, — засмеялся он. — Я подожду.
«Харлей» несся по вечернему шоссе, обгоняя автомобили. Сама скорость, воплотившаяся в ветре, неслась навстречу мне, волосы развевались, хлестали по щекам. Я вцепилась в спину Игоря Матвеича — от его куртки струился едва уловимый аромат кожи, очень приятный. Радость, неуемное веселье переполняло грудь так, что хотелось кричать. И я кричала.
— Йехууу!
Это была свобода, это был кайф, это была жизнь!
Впереди показался красный хвост пробки. Машины стояли намертво, их водители проклинали на чем свет стоит черта, бога и мэра города. Но скоро их внимание переключилось на «Харлея», ловко вальсирующего между стоящими автомобилями, — мощный двигатель, низко сидящий байкер, девушка с развевающимися волосами. И мне хотелось думать, вернее, я была уверена, что это так, — вся пробка забыла о черте и мэре, и дружно принялась завидовать волку ночи.
Затем, свернув по указателю «Рублево-Успенское шоссе», мы ели гамбургеры в придорожном кафе, запивая их «натурино» — дорогущим газированным напитком с натуральным соком и кусочками винограда и персика.
Заскочить в кафешку — эта идея пришла в голову мне — Игорь Матвеич поддержал ее, но без энтузиазма. И гамбургер он ел осторожно, словно опасаясь проглотить таракана.
Мы вышли из кафе, когда на небе зажглись первые звезды.
— Обожаю ездить по ночам, — крикнул Игорь Матвеич, повернув голову. — Жаль только, что мы уже приехали.
«Харлей» замер у ворот высоченного забора из красного кирпича, напоминающего кремлевскую стену. Игорь Матвеич посигналил, и ворота отворились. Мы въехали во двор.
Замок с зубчатыми башнями темнел на фоне вечернего неба. Свет горел лишь в одном из многочисленных окон. Мощеные дорожки бежали туда-сюда вдоль клумб и статуй, теряясь в саду, светящемся китайскими фонариками. В квадратном бассейне шевелилась темная вода, тени от нескольких лежаков были длинны и изогнуты.
— Как прокатализь, Игой Матвеись?
Желтолицый пожилой мужчина с узкими щелочками глаз приблизился к нам.
— Хорошо, Кейзуке. Лови!
Игорь Матвеич бросил ключи от «Харлея». Слуга их ловко поймал и захихикал: «Кхи-кхи-кхи».
— Пойдем, Марина.
Мы двинулись по дорожке к дому.
— Кейзуке — японец? — шепнула я.
— Самый настоящий.
Вдруг Игорь Матвеич приостановился и… хлопнул в ладоши. Фонари — по цепочке, один за другим, — стали вспыхивать перед нами, освещая ту или иную часть двора. Черно-белый мир окрасился во все цвета радуги, приобрел плоть и кровь! Голубая вода бассейна, зелень коротко постриженного газона, красные и белые розы на клумбах, белизна и элегантные изгибы статуй, четкие линейки дорожек, трогательная косолапость декоративных карликовых деревьев — все это бросилось мне в глаза, через них просочилось в мозг, материализовало душу.
Мы вошли в дом, и то же самое: душа обрастает плотью, жажда остаться здесь, среди золоченых статуй, огромных картин, мягкой мебели, стеллажей со старинными книгами, кактусов и пальм в изумительных кадушках, плазменных панелей и стерео колонок, искусно маскирующихся «под старину», столь сильна, что дрожит сердце.
Навстречу спешила чернокожая женщина, — плотная, как ствол баобаба.
«Жена Кейзуке, — шепнул мне на ухо хозяин дома. — Она эфиопка».
— Мамаду, ужин подашь в гостиную.
— Хорошо, Игорь Матвеич.
Эфиопка говорила по-русски гораздо лучше своего мужа; голос у нее был грудной и какой-то… уютный, заставляющий думать о горячих пирожках со сливовым повидлом, о теплой постели. Глядя на Мамаду, я вспомнила свою мать, любившую бразильские сериалы — почти в каждом из них есть вот такая же толстуха-негритянка, — Сильвинья, Лусинда либо Бебетта, верно и безропотно служащая своим хозяевам. Никогда не думала, что встречу бебетту в Москве!
Мы сидели в темной гостиной. За окном виднелась автодорога, испещренная желтыми и красными огоньками, кусочек леса, а еще дальше сверкали многоэтажки.
На круглом столике стоял канделябр — бронзовые ангелочки держат в руках свечи. Воск падал на шелковую скатерть. Игорь Матвеич, сменивший байкерскую куртку на просторный свитер с вышитыми на груди снежинками, задумчиво смотрел на меня, смущенно ковыряющую ложечкой пирожное — тирамису. Ни о чем не спрашивал, точно и вправду все знал обо мне, либо я ему нисколько не была интересна.
В приглушенном свете Игорь Матвеич показался мне совсем старым… Быть может, виноват этот удобный свитер, дурацкие снежинки.
— Игорь Матвеич, сколько вам лет?
Я вовсе не собиралась задавать ему этот вопрос, сорвавшийся с языка сам по себе. Игорь Матвеич ответил сразу, без кокетства и шуток.
— Шестьдесят три.
Шестьдесят три!
По двору к одному из гаражей прошествовал Кейзуке. Я следила за ним взглядом: что он собирается делать? Японец открыл гараж и скрылся в нем. Через пару секунд оттуда выехал матово-черный автомобиль, заблестевший в свете фонарей. Lamborghini Diablo! — точь-в-точь как в фильме «Ослепленный желаниями» с Бренданом Фрейзером… Кейзуке вылез из машины и принялся драить тряпочкой противотуманные фары.
В гостиной зазвучала музыка, какой-то старый вальс. Интересно: это Мамаду включила стереосистему или антикварный граммофон?
— Потанцуем?
— Я не умею, Игорь Матвеич.
— Я научу.
Мы закружились посреди гостиной. Я казалась себе слоном в посудной лавке, но Игорь Матвеич словно не замечал моей неуклюжести, только улыбался.
Вдруг его рука очутилась на моей ягодице. Крепко прижав меня, Игорь Матвеич стал целовать мои губы, щеки, шею.
Не могу сказать, чтобы я не ожидала подобного течения событий, — я ведь не дурочка, — однако, в голове моей что-то щелкнуло. Только впоследствии я догадалась — это во мне включилась женщина. Женщина, которая сообразила, — если сейчас между мной и этим мужчиной будет секс, то, скорее всего, я больше никогда не увижу ни этого прекрасного дома, ни чернокожей Мамаду, ни Ламборжини Диабло.
Подняв руки ему на грудь, я, что было сил, отпихнула от себя Игоря Матвеича. Он чуть не упал на спину, и смотрел на меня с нескрываемым удивлением.
— Что случилось, Марина?
— Отвезите меня домой.
— Но, я думал…
— Вы неправильно думали.
Мне казалось, что в какой-то голливудской мелодраме я видела подобную сцену: он, она, «Вы не за ту меня приняли». Приятно чувствовать себя актрисой.
Но Игорь Матвеич, похоже, не смотрел голливудских мелодрам. С лица его не сходило выражение крайнего удивления: точно на глазах его грязная дворняжка превратилась в чистокровного пуделя.
