«Чувствую себя очень зыбко…» - Бунин Иван Алексеевич
Теперь часто кажется мне, что многие из нас уподобляются порою князю Всеславу. Да будет, да будет так.
Думая о Пушкине
Просьба ответить: 1) каково ваше отношение к Пушкину, 2) прошли ли вы через подражание ему и 3) каково было вообще его воздействие на вас?”
Не от большевиков, не из России, но напечатано по “новому” правописанию. Вообще давно дивлюсь: откуда такой интерес к Пушкину в последние десятилетия, что общего с Пушкиным у “новой” русской литературы, – можно ли представить себе что-нибудь более противоположное, чем она – и Пушкин, то есть воплощение простоты, благородства, свободы, здоровья, ума, такта, меры, вкуса? Дивлюсь и сейчас, глядя на этот анкетный листок. А потом – какой характерный вопрос: “каково ваше отношение к Пушкину?” В одном моем рассказе семинарист спрашивает мужика:
– Ну, а скажи, пожалуйста, как относятся твои односельчане к тебе?
И мужик отвечает:
– Никак они не смеют относиться ко мне.
Вот вроде этого и я мог бы ответить:
– Никак я не смею относиться к нему…
Вопрос этот стал возможен только теперь, после Есениных и Маяковских:
Я обещаю вам Инонию…Белогвардейца – к стенке!А почему не атакован Пушкин?И все-таки долго сидел, вспоминал, думал. И о Пушкине, и о былой, пушкинской России, и о себе, о своем прошлом…
Подражал ли я ему? Но кто же из нас не подражал? Конечно, подражал и я, – в самой ранней молодости подражал даже в почерке. Потом явно, сознательно согрешил, кажется, только раз. Помню, однажды ночью перечитывал (в который раз?) “Песни западных славян” и пришел в какой-то особенный восторг. Потушив огонь, вспомнил, как год тому назад был в Белграде, как плыл по Дунаю, – и стали складываться стихи “Молодой король”:
То не красный голубь метнулсяТемной ночью над черной горою —В черной туче метнулась зарница,Осветила плетни и хаты,Громом гремит далеким.– Ваша королевская милость, —Говорит королю Елена,А король на коня садится,Пробует, крепки ли подпруги,И лица Елены не видит, —Ваша королевская милость,Пожалейте ваше королевство,Не ездите ночью в горы:Вражий стан, ваша милость, близко.Король молчит, ни слова,Пробует, крепко ли стремя.– Ваша королевская милость, —Говорит королю Елена, —Пожалейте детей своих малых,Молодую жену пожалейте:Жениха моего пошлите!Король в ответ ей ни слова,Разбирает в темноте поводья,Смотрит, как светит на горе зарница.И заплакала Елена горькоИ сказала королю тихо:– Вы у нас ночевали в хате,Ваша королевская милость,На беду мою ночевали,На мое великое счастье…Побудьте еще хоть до света,Отца моего пошлите!Не пушки в горах грохочут,Гром по горам ходит,Проливной ливень в лужах плещет;Синяя зарница освещаетДождевые длинные иглы,Вороненую черноту ночи,Мокрые соломенные крыши;Петухи поют по деревне, —То ли спросонья, с испугу,То ли к веселой ночи…Король сидит на крыльце хаты…Ах, хороша, высока Елена!Смело шагает она по навозу,Ловко засыпает коню корма…Затем что еще? Вспоминаю уже не подражания, а просто желание, которое страстно испытывал много, много раз в жизни, желание написать что-нибудь по-пушкински, что-нибудь прекрасное, свободное, стройное, желание, проистекавшее от любви, от чувства родства к нему, от тех светлых (пушкинских каких-то) настроений, что Бог порою давал в жизни. Вот, например, прекрасный весенний день, а мы под Неаполем, на гробнице Вергилия, и почему-то я вспоминаю Пушкина, душа полна его веянием – и я пишу:
Дикий лавр, и плющ, и розы,Дети, тряпки по дворамИ коричневые козыВ сорных травах по буграм…Без границы и без краяМоря вольные края…Верю – знал ты, умирая,Что твоя душа – моя.Знал поэт: опять весноюБудет смертному даноЖить отрадою земною,А кому – не все ль равно!Запах лавра, запах пыли,Теплый ветер… Счастлив я,Что моя душа, Вергилий,Не моя и не твоя!А вот другая весна, и опять счастливые, прекрасные дни, а мы странствуем по Сицилии… При чем тут Пушкин? Однако я живо помню, что в какой-то связи именно с ним, с Пушкиным, написал я:
Монастыри в предгориях глухих,Наследие разбойников морских,Обители забытые, пустые —Моя душа жила когда-то в них:Люблю, люблю вас, келии простые,Дворы в стенах тяжелых и нагих,Валы и рвы, от плесени седые,Под башнями кустарники густыеИ глыбы скользких пепельных камней,Загромоздивших скаты побережий,Где сквозь маслины кажется синейВода у скал, где крепко треплет свежий,Соленый ветер листьями маслинИ на ветру благоухает тмин!А вот Помпея, и опять почему-то со мною он, и я пишу в воспоминание не только о Помпее, но как-то и о нем:
Помпея! Сколько раз я проходилПо этим переулкам! – Но ПомпеяВ апрельский день скучней пустых могил,Мертвей и чище нового музея.Я ль виноват, что все перезабыл:И где кто жил, и где какая феяВ нагих стенах, без крыши, без стропил,Шла в хоровод, прозрачной тканью вея!Я помню только римские следы,Протертые колесами в воротах,Туман долин, Везувий и сады…Была весна. Как мед в незримых сотах,Я в сердце жадно, радостно копилИзбыток сил – и только жизнь любил!А вот лето в псковских лесах, и соприсутствие Пушкина не оставляет меня ни днем, ни ночью, и я пишу стихи с утра до ночи, с таким чувством, точно все написанное я смиренно слагаю к его стопам, в страхе своей недостойности и перед ним, и перед всем тем, что породило нас:
