Ричард Олдингтон - Смерть героя
– Непременно приходите как-нибудь ко мне в студию, я напою вас чаем и покажу мои… мои, с позволения сказать, картины. Но только не будьте слишком строгим критиком. Когда вы можете прийти?
– Когда вам угодно. Хоть завтра.
Элизабет расхохоталась:
– Ох, какой вы скорый! Удобно вам в пятницу?
– Так долго? До пятницы еще сто лет ждать!
– Ну, тогда в четверг.
– Ладно, а в котором часу?
– Часа в четыре.
Элизабет, вероятно, не знала Стендалевой остроумной теории кристаллизации, но бессознательно действовала в полном согласии с нею. Три дня и четыре ночи – самый правильный срок. Назначить свиданье на завтра было бы слишком рано: кристаллы еще не успеют сложиться. А через неделю – это уже слишком долго, они, пожалуй, начнут распадаться. До чего хитроумны женщины! Надо признать, что без этого им и вправду не обойтись.
Джордж проводил Элизабет до пансиона, где она жила, и записал адрес ее студии. Она повернула ключ в замке и протянула руку.
– Значит, до четверга. Спокойной ночи!
– Спокойной ночи!
С минуту Джордж не выпускал ее руки, потом застенчиво, неловко поднес к губам и поцеловал. И теперь уже испугалась Элизабет – поскорей отворила дверь и скрылась, в последний раз торопливо бросив ему: «До свиданья, спокойной ночи!»
Джордж в нерешимости постоял на крыльце. Им овладело отчаяние: кажется, он ее оскорбил!
А за дверью Элизабет в волнении повторяла про себя: «Он поцеловал мне руку, поцеловал мне руку! Он влюблен в меня, влюблен!»
Внезапный испуг и бегство были искуснейшим маневром любовной стратегии: они оставили Джорджа во власти сомнений, надежда и страх перемешались в его душе, а это очень помогает процессу кристаллизации.
Джордж возвращался на Грик-стрит пешком, и в нем бушевали самые противоречивые мысли и чувства. Он выбрал дорогу через Фиц-Джон-авеню и Сент-Джонский парк. Все те же одолевающие всякого влюбленного вопросы – обиделась она или не обиделась? Полюбит или не полюбит? – вились и кружились в его мозгу, и мысль, отвлекшись на миг, опять и опять возвращалась к главному. До чего смешно самомнение Апджона, и этот вечер у Шобба, никогда больше не стану ходить на их дурацкие сборища, Бобб просто злющий нахал, как изящна у нее линия от уха к подбородку и шее, хорошо бы написать ее портрет, в этой завтрашней статье надо бы как можно яснее растолковать, чего же добивается новая живопись. Неужели ее и правда оскорбило, что я поцеловал ей руку, надо подумать о статье, начну-ка я с объяснения того, что́ нельзя выразить средствами изобразительного искусства, да, именно так, к четвергу непременно куплю новый галстук, этот совсем истрепался.
И так далее, опять и опять, без конца.
Неподалеку от станции Малборо-роуд он остановился под газовым фонарем, попробовал написать первые в своей жизни стихи и с удивлением обнаружил, что это совсем не так легко и что выходит у него совершенная чепуха. Из-за угла вышел полицейский и подозрительно покосился на него. Джордж зашагал дальше. Немного погодя он стал напевать: «Оставь мне жизнь…» – но оборвал на полуслове: срочно понадобилось записать на клочке бумаги кое-какие мысли для будущего труда об анализе художественной формы. Потом зашагал дальше – стремительно, озабоченно, не замечая усталости. Готовясь пересечь Оксфорд-стрит, он вдруг остановился и стиснул руки. Господи, какой я болван! Поцеловал ей руку в первую же встречу, она подумает, что я всем девушкам целую руки, и не захочет больше со мной говорить. Эх, ладно, что сделано, то сделано. Хотел бы я поцеловать ее в губы. Не забыть в четверг сказать ей про выставку в Лестерской галерее…
В ту ночь он долго лежал с открытыми глазами, не в силах уснуть, любовь к жизни переполняла его. Сколько всего предстоит увидеть, испытать, совершить, как много можно сделать и узнать! Как чудесно всюду бывать и все видеть вместе с Элизабет! Конечно, забавно будет съездить в Нью-Йорк, но, пожалуй, сперва надо повидать Старый Свет. Она что-то говорила про Париж и Испанию. Можно поехать вдвоем. Денег мало, вот проклятье. Ну, не беда, если чего-нибудь очень хочешь – непременно добьешься. Видно, я в нее влюблен? Вот блаженство будет целовать ее, и коснуться ее груди, и… Ребенка, конечно, заводить нельзя, это был бы ужас. Надо разузнать. Хорошо бы нам поехать в Париж, в Люксембургском саду в эту пору все зеленеет…
В ночной тиши где-то капала вода, упрямо вызванивала свою песенку. Снаружи долетали пронзительные свистки паровозов, такие далекие, что казались они чистой серебряной музыкой, и томили, и звали куда-то: «Поют, поют чуть слышно рожки в стране волшебной». Где он это вычитал? Ах да, Стивенсон. Забавно, братья Конингтон считали Стивенсона хорошим писателем…
Доброй ночи, Элизабет, доброй ночи, милая, милая Элизабет, доброй ночи…
4У нас перед глазами достойные сожаления примеры: Джордж Огест и Изабелла, папа и мама Хартли, дражайшая матушка и добрейший папаша – воплощение сексуальной неудачливости.
Умнее ли мы, чем наши предки? Что за тема для британской прессы или для этих трех мушкетеров с их дешевой дурацкой славой, завоеванной в избитых спорах по истрепанным поводам, – для Шоу, Честертона и Беллока! Шоу – да, перед этим пуританским Бомарше можно почтительно снять шляпу, но остальные! К богине Скуке, воспетой Александром Попом, возносятся стоны бриттов. Кто избавит нас от римско-католической тоски?
Задачу можно сформулировать так: обозначим через Икс брак дражайшей матушки и добрейшего папаши, иначе говоря – типичный ménage[24] семидесятых – восьмидесятых годов;
обозначим через Игрек брак Джорджа Огеста и Изабеллы, иначе говоря – типичный ménage девяностых – девятисотых годов;
а затем через Зет обозначим Элизабет и Джорджа, иначе говоря – типичную жизнерадостную молодую пару эпохи короля Георга и мировой войны;
требуется доказать, равно ли Зет Иксу или Игреку или, может быть, больше или меньше одной или обеих этих величин.
Веселенькая задача, которую никак не решишь математически: уж очень в ней много неизвестных.
Я, естественно, отдаю предпочтение Зету, потому что и сам принадлежу к тому же поколению, но что думает об этом молодежь – единственный авторитетный судья? Ведь в конце концов – будем говорить начистоту – добрейший папаша мирно испустил дух в собственной постели; Джордж Огест был убит при исполнении обязанностей верующего – случай весьма прискорбный, но все же именно несчастный случай; а Джордж, если вы согласитесь с моим истолкованием фактов, в сущности, двадцати шести лет от роду покончил самоубийством.
Правда, ни добрейшему папаше, ни Джорджу Огесту не пришлось участвовать в мировой войне…
Задача, как видите, почти неразрешимая – без сомнения, потому, что вопрос поставлен неправильно. Попробуем выразить то же самое по-другому.
Разве мы не можем, не мудрствуя лукаво, предположить, что хорошую жизнь прожила та чета, которая жила счастливо?
Тут встает не только вопрос summum bonum или высшего блага, о котором столько спорили в старину философы, есть и еще одна трудность: кто может рассудить, счастлив или несчастлив другой? Да есть ли оно на свете, счастье? А если и есть, можно ли утверждать, что именно вот такой счастливой жизни вы и хотите для себя? Хотели бы вы быть тем стариком из Вероны, которого описал Клавдиан? Или мистером Джоном Д. Рокфеллером? Или мистером Майклом Арленом? Или еще кем-либо из общепризнанных счастливцев?
Конечно, найдется сколько угодно охотников с жаром советовать или с важностью наставлять нас, как именно следует поступать, чтоб быть счастливым. Существует, к примеру, пресловутая коллективная мудрость веков, воплощенная в религиозных и философских учениях, в законах и обычаях нашего общества. Экая неразбериха! Лавка старьевщика, набитая завалявшимся, пропыленным хламом! И как бы там ни было, «коллективная мудрость веков» – лишь одна из бесчисленных уловок, при помощи которых правительство дурачит англосаксов, внушая им, будто они – народ свободный, просвещенный и счастливый.
Но довольно этих хитроумных и бесплодных рассуждений… Важно одно: были ли Джордж и Элизабет (просьба в данном случае видеть в каждом из них не просто отдельную личность, но тип) лучше подготовлены к чувственной любви, чем их предшественники, были ли они умнее в этих делах или напутали еще больше? Верно ли, что свободная игра страстей и ума – залог более счастливой близости мужчины и женщины, чем система всяческих запретов и табу? Свобода против Ограничений. Мудрая Неразборчивость против Единобрачия. (Это превращается в трактат Нормана Хейра!)
Тут я, конечно, вступаю в спор – если не вступил давным-давно – с добродетельным британским журналистом. Сей джентльмен тотчас сообщит нам, что о чувственной любви уже и так написаны горы книг, что задумываться о половой жизни нездорово и отвратительно, что единобрачие установлено религией и законом, а потому должно оставаться священным, и прочая, и прочая, и что оно-то, единобрачие, и есть идеальное решение и прочая, и прочая. Более того, в тех немногих случаях, когда брак оказывается неудачным, следует почаще обмывать половые органы холодной водой, а также на все лады гонять всевозможные мячи при помощи разнообразных палок и ракеток, в некоем подобии сражения; убивать мелких зверьков и птиц; играть в бридж по маленькой; избегать танцев и французского вина; хлеб с маслом посыпать селитрой; аккуратно посещать церковь и подписаться на добродетельный печатный орган нашего добродетельного журналиста… На все это можно возразить, к примеру: что без частых и доставляющих удовольствие половых сношений жизнь взрослого человека искалечена и безрадостна;
