Слава Бродский - Страницы Миллбурнского клуба, 5
Мальчик из офиса стоял на перекрестке как штык. Обязательный мальчик. Даже странно. Впрочем... Могу попробовать так: часы на руке у мальчика идут в другую сторону. Не стоят, не спешат, не отстают – просто идут в другую сторону. Понесет в починку, починки хватит до ближайшего угла, а там все по-старому. Поначалу не верили, смеялись – посмотрев, разводили руками. Постепенно он так привык, что, глядя на нормальные часы, с ходу не может сообразить, сколько времени. Ему надо представить их зеркальное отражение. Но справляется прекрасно. Когда ему говорят: «Давай-ка мухой! Чтоб не позже, чем через час!», неважно, в какую сторону движутся стрелки, – через полный оборот он стоит в назначенном месте. Но вот беда: этим пользуются, чтоб его кинуть. Говорят: за тобой заходили, тебя не было, это ты, наверное, по своим часам был дома в девять. И круче: как это ты берешь по двадцать, когда вчера в семь договаривались по двадцать пять? Смеются в лицо. Дошло до того, что из всех своих сожителей он единственный платит за квартиру, потому что последнее число месяца наступает у него одного (не Костя же будет за нее, за эту квартиру, платить!). Иногда всерьез задумывается, не сменить ли тайком от всех часы, представляя себе их рожи, когда в ответ на очередное кидалово сунет им под нос циферблат – такой же, как у всех. Но и страшновато: сможет ли приспособиться?
Забирая бумаги, благодарил с особой сердечностью – жалел.
И уже на последнем перегоне домой писал за рулем Лешин текст: вообрази, мне нельзя – ведь обернувшись, превращу все это в камень, в соляной столб. Я теперь хожу только по прямой: по проспектам, по шоссе, когда на даче – то по бетонке. Если б он хотел, чтоб я к нему приехал, снял бы квартиру в другом районе. Переулки иносказаний больше не для меня, причем забочусь не о себе, а о них. Глухая стена, слепое оконце, одноногое дерево, парализованные качели – я слишком долго прожил среди этого сброда городских оборотней, подвижных, как ударение в русском языке. А ну как возьму и обернусь? И каждый навеки замрет тем, чем промышляет при лунном свете? Привыкли, избаловались – там стена прошмыгнет кошкой, тут проходной двор разомкнет уста, и мусорный бак вывозить не надо, само разбредется по свету на поиски состояния. А возьму и всех заморожу! Ни пройти, ни проехать, сам же Бобсик горько пожалеет, когда пойдет позвонить на угол, – вернется дня через три, и на месте, где у него была арка, упрется в глухую стену (слепое оконце, одноногое дерево, парализованные качели). Я это чувство отлично знаю, сам там был – а у меня, между прочим, внутри оставалась любимая женщина и масса проектов, причем я уже серьезно продвинулся. И все пропало. Так что сам понимаешь. Взглядом могу вырубать леса. Вырубать леса и обкрадывать люльки – там у Бобсика не ремонт? А то, представляешь, придут с утра маляры – ни лесов, ни краски...
Оставалось признать, что Леша кругом прав. Начиная с того, что Бобсик снял старую квартиру и разыскал старую Веру (чего он хочет? что пытается повторить? даже жаль, что Леха играет в благородство – надо было прийти и все разрушить), и кончая тем, что времени жизни осталось в лучшем случае на самый прямой путь из пункта А в пункт Б, и нельзя, оторвавшись от повествования, гнаться за каждой Метафорой, польстившись на смазливое личико: «Девушка-девушка, можно я вас провожу?». А у нее дома грязь, нищета и брат – алкоголик. Ну и что? Ничего, привык, втянулся. С шурином в отличных отношениях. Забыл даже, куда шел... Руку надо набивать, руку, китайскую каратистскую мозоль – и доску пополам, но, кажется, я опять опережаю события: прежде чем пополам, она должна сошлифоваться в полированную щепку, которую можно носить в кармане; ничто не сравнится с прелестью музыкального инструмента, который можно носить в кармане, пусть в нем всего три ноты. Главное – не унывать. А девушку я подселю к Косте, к мальчику с часами, там как раз вакантное место – в окне.
А меня теперь и семейная жизнь устраивает. Раньше протекала в ежеминутном ожидании оплошности со стороны тюремщика: оброненная спичка, невостребованная ложка, щель в стене, отстающий камень – свободен! Уйдут же они куда-нибудь! Он старался сделаться маленьким и незаметным или вовремя пожаловаться, что болит голова, и когда закрывалась дверь, трепеща бросался к столу и обнаруживал, что все забыл и что у него действительно болит голова. Что он патологически не может сосредоточиться. Что единственное чувство, владеющее им, – это страх поимки, как будто он долго бежал и к их возвращению едва успевал отдышаться. Все это было давно, еще когда он зависел от блокнотов или от клавиш, как последний наркоман. Когда пристраивался писать в самых непристойных позах, в очереди или в гриппу. «Почему ты такой злой?» И что он скажет? Что она позвала его пылесосить на грани найденного слова, и он не удержался, соскользнул в бездну? По вечерам ели и пили, ворковали и ссорились, и в пылу любой ссоры и страсти выжидал только одного: пока все уснут – как в некоторых щекотливых ситуациях юности, когда интим приходилось осуществлять в помещении, полном посторонних людей. И вот, когда уже практически дождался, жена со скучающим видом, с зевком, раздирающим рот, говорила: «Ну что, ты спать сегодня собираешься?». А его трясло весь вечер, и он готов был вцепиться ей в волосы и шмякнуть башкой об стену, но так нельзя, а надо по-умному. Потому что если заявить: «Нет, я еще немножко посижу», она может вздохнуть и сказать: «Ну давай посидим», а если с вызовом: «Да не хочу я спать! Что ты ко мне пристала?» – то может взъяриться: «А завтра у тебя весь день будет голова болеть, ни бачок починить, ни за картошкой?». Слабый вообще агрессивен; сделавшись воином абсолютно неуязвимым, – бачок так бачок, – он стал благосклонно взирать на домашних.
И снова принялся за работу, пропалывая текст от игры слов (он ненавидел эту игру слов и себя в ней ненавидел, как похотливого гамадрила, играющего со своими гениталиями на глазах у детей, и ни одна зоопарковая сволочь не догадается его унять), высвобождая прямой, как стрела, путь из пункта А в пункт Б – вдруг получится? Но с досадой, как вспоминают, что записался на прием к зубному, что мальчик ушел с перекрестка, а он не проверил конверт, что гости в эту самую минуту уже бьются у двери в подъезд, не в силах разгадать код, – вспоминал, что завтра умирать и что кроме того, что получилось, уже ничего и не получится. У них все всегда получается, как из пятнышка на зародыше глаз. А если не глаз? А если не глаз! Бывают же такие случаи. Был зародыш, все вроде нормально, ну пятнышко ультразвук показал, мало ли пятнышко – глаз! А потом родился – и бац! Трисома-18. Им легко рассуждать. Сидят за столом и рассуждают, не справившись со своей задачей, даже не пытаясь, – код им подсказала жена, вот так всегда, никто не смотрит, что честно, что нечестно: открыли дверь да вошли, и, судя по теме разговора – вероятность случайного образования органической клетки – сидят уже давно, напились, наелись – равняется вероятности того, что обезьяна пятьсот раз подряд без единой ошибки перепишет Библию. Вот-вот, – поспешно стаскивая ботинки под недовольным взглядом жены (что я обещал? соль? майонез? водку?), – у меня нет шансов: во-первых, надо уметь; во-вторых, отсутствие питательной среды, я не могу размножаться прямо тут, при гостях, – и, весело подняв рюмку, принялся увлеченно талдычить про органическую клетку и жизнь неживотную, хотя прекрасно знал, что врет, и в жизни не испытывал ничего более животного, ничего более из области живота и тупой природы, которую никакими аргументами не проймешь. Рационально, если встречаться с Костей, то за водкой уже не успеть, смотрю на часы и вижу – не успеваю. Если рационально, то надо выбирать: либо каторга, импотенция, насмешки окружающих, либо сидеть тут за столом со всеми, и на первый взгляд это нежелание страдать может показаться эгоизмом, но на поверку – нехватка времени, я не могу разорваться, и умирать молодым не хочу не по капризу (мне лично все равно и даже проще), а по соображениям порядочности: я как мальчик с часами, никогда никого не подвожу, и о полном унынии можно только мечтать, оно избавляет. И, стало быть, не дождешься – природа не допускает уныния, уныние дает только разум, ползти же на свет – дело не разума, а живота, как было сказано выше, чище, раньше, еще когда утром нырнул, идиот, в туннель, а там авария – ехал бы поверху, сэкономил бы минут двадцать, успел бы за водкой, жена не смотрела бы волком.
Когда пиршество перешло в заключительную фазу и остался лишь стол, заваленный объедками, и три-четыре лица, шатающихся на распяленных локтях – неужели я когда-нибудь останусь один? – понял, что никогда не останется один, как сапожник, ставящий набойки в подвале. В подвальном окошке не переставая мелькают и шаркают ноги, я вижу в людях лишь то, в чем разбираюсь – каблуки, подметки, – и хотел бы видеть реже, но это бойкое место, они все идут и идут. Я сплю под шарканье ног, ем под шарканье ног, шью и клею под шарканье ног, и никто не смог бы упрекнуть меня в одиночестве. Дочери этого ассирийца Бори, унаследовавшие Борины богатства, решили: достаточно! хватит! – вынули его в один прекрасный день из подвала и отвезли к морю; но и у моря бедный сапожник продолжал видеть и слышать движение ног, а вы говорите – нет среды! Коллективный подряд: спешно обучив держать в руке карандаш, миллион обезьян посадили переписывать Библию, и каждый раз, когда лотерейный шар плюхается в лузу, обезьяна вздрагивает и смотрит в рукопись, не совпал ли номер, – и в этом великом множестве соседей по переписке нету среды?!
