Слава Бродский - Страницы Миллбурнского клуба, 5
Костя все балакал и страшно мешал сосредоточиться на отчете. Невероятно, что кто-то помнит такое количество анекдотов. Успел даже сварить себе в микроволновке супу из пакетика. Из мести чуть не рассказал Косте его будущее – не снимай ты себе на вокзалах девушек, даже очень чистеньких. Одна из них будет не в себе – а точней, чересчур в себе, – будет искать комнату, метаться по квартире и выйдет в окно. Придется тебе, Костя, жениться на этой девушке, а это, знаешь ли, страшно... Воодушевляясь – а не рассказать ли, действительно, Косте, как все будет? Царский подарок! Однажды придет домой и сам не сможет найти своей комнаты. Обшарит стену вдоль и поперек, исшагает пальцами, как бабушка, надумавшая шить занавески, будет бегать от угла к углу, как пес, – напрасно! Вот комната семейной пары, сильно стебанутой семейной пары, которая тоже там живет, вот вешалка, вот сортир – а Костиной комнаты нет! Смертельно обидится: все это не что иное, как шутка его сожителей. Поражает мысль, что если прямо спросить кого-нибудь из них, чем он их так достал, они искренне удивятся. Скажут, что у него паранойя, что никто не хотел его выжить. Но после случая с девушкой, сами того не зная, желают избавиться от Кости и вот проговорились шуткой. Посидит в кухне, подождет. Правда, вход в комнату могла замуровать и старушка, хозяйка квартиры. Они безнадежно ей задолжали. Может быть, это предупреждение. Но невозможно себе представить, чтобы старушка так удачно выгадала момент, привела мастера, да еще заплатила ему – не сама же она замазывала дверь цементом. И зачем? Чтобы поразить их воображение сходством мести с любой произвольно выбранной цитатой из тех книжек, что валяются у них в сортире на полу? Нет, это работа товарищей, больше некому, и теперь он, как дурак, должен сидеть в кухне и ждать их прихода, чтобы впустили в свою же комнату.
Ладно, не буду я ничего рассказывать, пусть живет. Разберется. Что у него в этой комнате? Консервная банка с бычками? Вонючий спальник? Свитер – на нем. Поднимется и уйдет, и никогда больше в эту квартиру не вернется. Вздохнул и смешал ложкой эту историю, записанную на поверхности супа, начал есть. Вдогонку буквам, оседающим на дно, только и успел подумать: имя ему смени! Однажды писал рассказ про человека по имени Глеб и, увлекшись, немного шептал. Дочь, тогда лет семи, остановилась и прислушалась, спросила: «Ты действительно думаешь, что Глеб – идиот?»; поначалу не понял, но постепенно припомнил, что у него есть племянник Глеб, ее двоюродный брат, мальчик пяти лет, содрогнулся и ответил: «Нет, это другой Глеб, взрослый». «Я его знаю?» – упорствовала дочь, непрощающим взглядом уставившись в лицо; ему стало неудобно: кто бы ни был тот Глеб, не пристало называть его идиотом, какой пример он подает дочери; он сказал ей: «Иди-иди, поиграй там во что-нибудь», но сам остался сидеть, пораженный стыдом: почему он такой злой? После длительного пребывания в местах большого скопления людей тяготел к сатире, сатиру ненавидя, – как раз, зайдя в туалет, прочитал объявление: «Уважаемые пользователи санузла! Уважайте себя и своих коллег. Хотелось бы, чтобы в нашем туалете было чисто и опрятно, как в недавнем прошлом».
Вернулся. Зашла тетка-художница, занесла новые визитные карточки. Эти ребра таблиц, между которыми он пишет, – тоже ее ребра, она мастер на все руки, или, как сама об этом говорит, волка ноги кормят. Объявление-то, не ее ли работы? Представил себе ее чистое, опрятное прошлое – спущено и протерто, только запах выдает. Действительно, злой. Беда с этой сатирой. Невозможно писать иначе, чем анонимку: штампами, вырезанными из газет, объявлениями со стены сортира, – любой коллаж, лишь бы не выдать себя почерком. Надо отчет писать, но невольно следил за ней взглядом. Живет с человеком, которого ни разу в глаза не видела. Сначала сгоряча не рассмотрела, а теперь уже и не рассмотрит – то поздно приходит он, то она, заползают в постель, когда уже темно, по утрам на постели кокон – вроде бы там, в этом коконе, что-то есть, а там черт его знает. Догадываться о том, какой он, ее муж, можно только по Васе – на нее Вася совсем не похож, значит, в отца. Ладно, хватит, так я никогда отсюда не уйду. И чуть не застонал, вспомнив – надо же еще встретиться с мальчиком из другого офиса, он должен бумаги подвезти!
Сделав все звонки, начал собираться. Не совсем украдкой, но с осторожностью, чтобы не перехватили; но вроде бы все в порядке, никто его не видел, разве что одна бледная, анемичная девушка, имени которой не знал, но однажды подвез до дому и понял, что готов жизнь за нее отдать. Назовем ее Метафора. Однако пришел в себя. Забавно, когда говорят «пришел в себя», – ведь это означает ровно обратное: вышел из себя, запер дверь и начал движение навстречу остальным, обернулся... Ведь не то страшно, что вернешься и застанешь застолье семерых злейших бесов, – страшно вернуться и вообще не обнаружить дома на прежнем месте и не узнать местности. Каждый раз, разложившись – обрезки цветной бумаги, нитки, в иголку уже заправленные, клей (канцелярский, а надо бы столярный), затвердевшие кисточки, – все это выглядело скорее как сапожная мастерская, чем как письменный стол (как мы уже договорились, умозрительный), потому что никак не удается писать по прямой, в выбранном порядке – хронологическом, сюжетном – и дело, казалось бы совершенно чистое, опрятное (белая бумага, карандаш), превращалось у него в свинство: тут подклеить, там замазать, здесь перешить, и концы вечно не сходились с концами. Но, главное, каждый раз, разложившись, в тоске ужасной знал, что сейчас отзовут, и когда снова появится возможность вернуться к рукоделью, лоскутки разлетятся по полу, клей подсохнет (забыл крышечку завинтить), и все драгоценное время уйдет на поиски иголки в стоге сена, с такими вещами не шутят, вопьется в зад, побежит по венам, долбанет клювом в сердце, и придет кто-нибудь уже посторонний и выметет несостоявшуюся аппликацию веником. Сейчас, например, больше всего мучило то, что если Додик перепишет код в записной книжке, то как Боб откроет ее на следующий день, чтобы третье лицо внесло туда номер банковского счета? Проблема решения не имела. Самое обидное: имела решение, но где-то в тех областях, где я могу сесть и заткнуть уши, – непозволительная роскошь. Так что лучше смирюсь, пусть останется проблема, не имеющая решения, ты лучше следи за собой – клади все на место и имей терпение. На что он, в конце концов, жалуется? Стыдно капризничать, как первокласснику на уроке труда: не хочу стежки, хочу платье! Не хочу галочки, хочу скворечник! Надо же набивать руку. Как там говорилось? Чтобы создавать произведения искусства, надо уметь это делать.
А тут еще Боб вернулся и позвал всех в гости. Как это будет? Бобсик, старый, желтый, больной, откопал на какой-то помойке Веру (Вера, – говорил Леха, – нужна нам для игры). Она лежит у него на плечах, как драная горжетка, и мурлычет от удовольствия. Боб ничего не видит, не замечает: потянул в рассеянности за хвост – ба! Вера! – стряхнул пыль, пудру, клопиный порошок, накинул, так и пошел (о чем он теперь думает? тогда, помнится, изобретал схемы, как денег наворовать). Дома, глядь – что за дрянь? ну ладно, пусть лежит. Она, кажется, и живет у него. Страшно подумать, он вернулся и снял ту же квартиру. Чуть не спросил: «Ну как, наворовал?». Это было бы жестоко – достаточно одного взгляда вокруг. Боб тоже кое-чего не спросил, хотя примеривался; и не было бы Додика, ностальгировали бы о Додике как о покойнике, за отсутствием общих тем – как он нажирался и блевал, – это благодарная тема, легкая, но живописная. Но поскольку Додик там был – более того, нажрался и блевал, будто не было всех этих лет, – других общих воспоминаний не оказалось. Да, не спросил... Неужели то, что он так и не написал ни строки, видно в его лице так же отчетливо, как нищета в квартире у Бобсика?
Только Додик остался молодцом – нажрался и приставал к Вере, до ее наружности ему было не больше дела, чем если бы он был кошкой, которой Вера вынесла на лестницу остатки консервов. За столом шумел больше всех, блевать же ушел тихо, без помпы – по тому только и догадались, как он долго сидел в ванной и под конец попросил «полотенчико»... А Леша просто не пришел.
Мальчик из офиса стоял на перекрестке как штык. Обязательный мальчик. Даже странно. Впрочем... Могу попробовать так: часы на руке у мальчика идут в другую сторону. Не стоят, не спешат, не отстают – просто идут в другую сторону. Понесет в починку, починки хватит до ближайшего угла, а там все по-старому. Поначалу не верили, смеялись – посмотрев, разводили руками. Постепенно он так привык, что, глядя на нормальные часы, с ходу не может сообразить, сколько времени. Ему надо представить их зеркальное отражение. Но справляется прекрасно. Когда ему говорят: «Давай-ка мухой! Чтоб не позже, чем через час!», неважно, в какую сторону движутся стрелки, – через полный оборот он стоит в назначенном месте. Но вот беда: этим пользуются, чтоб его кинуть. Говорят: за тобой заходили, тебя не было, это ты, наверное, по своим часам был дома в девять. И круче: как это ты берешь по двадцать, когда вчера в семь договаривались по двадцать пять? Смеются в лицо. Дошло до того, что из всех своих сожителей он единственный платит за квартиру, потому что последнее число месяца наступает у него одного (не Костя же будет за нее, за эту квартиру, платить!). Иногда всерьез задумывается, не сменить ли тайком от всех часы, представляя себе их рожи, когда в ответ на очередное кидалово сунет им под нос циферблат – такой же, как у всех. Но и страшновато: сможет ли приспособиться?
