Даль Орлов - Реплика в зал. Записки действующего лица.
То, что я в области кино на тот момент представлял собою идеальный пример необразованного болвана, как-то не останавливало: на месте разберемся!.. Все мало-мальски здравые сомнения застила главная и тайная отрада: я переступал порог кинематографа, а значит оставалось рукой подать до давней мечты: писать сценарии!
И непосредственно на Тверской, которая тогда называлась улицей Горького, дал Суркову согласие.
Но почему его выбор пал на меня? Никогда не спрашивал, могу только догадываться. Конечно, он мог читать мои статьи о театре в "Литературной газете", в "Советской культуре" или в том же "Труде", изредка я писал и о новых фильмах. Но вряд ли решило это. Скорее другое.
Однажды из отдела печати ЦК меня попросили изложить на бумаге свои соображения о работе отдела театра "Советской культуры" - была такая практика: в порядке помощи партийным чиновникам просить специалистов поделиться мыслями. Я поделился, довольно развернуто. Ту мою большую справку, убрав подпись, направили даже главному редактору газеты, так сказать, для руководства. Она, значит, им понравилась. А Сурков бывал в ЦК часто, любил это дело. Там ему и могли сказать, что, мол, "есть такой парень". Он и запомнил. Он был тертым аппаратным калачом, толк в плетении интрижек и интриг знал, ему в заместителях был удобнее "человек со стороны", чем с кем-то в кино уже связанный.
Так это и произошло - очередной мой карьерный подскок. Их было несколько в биографии и обо всех можно сказать: ни высокопоставленные родственники не помогали, ни чья-либо "мохнатая лапа" не подталкивала - не было у меня ни соответствующих родственников, ни "лапы". И сам не напрашивался. Никогда. Верил булгаковскому принципу: не проси, придут и сами дадут.
В своей прощальной книге "Русская трагедия" Александр Зиновьев в главе "Мое социальное положение" в духе спокойной констатации перечисляет ступени своего, своей жены и детей социального роста в советское время: закончили школу, учились в институте, пошли работать, защитили диссертацию и т.д. После чего пишет: "В том, что мы из низших слоев поднялись в средний слой (причем ближе к высшему), не было ничего особенного. Нечто подобное было достижимо для многих без каких-либо особых данных. Тогда даже самые яростные антисоветчики вынуждены были признавать, что в Советском Союзе была самая высокая в мире и в истории человечества вообще вертикальная динамика населения, т.е. подъем из низших слоев в более высокие. Для большинства таких людей это делалось как бы само собой. Я не прилагал для этого никаких особых усилий. Хорошо учился и работал. Был честным гражданином. Окружающие видели это и ценили меня именно за это. Те, от кого зависело мое служебное положение, сами способствовали моему жизненному успеху. Это было обычным явлением в советский период. Таких, как я, были миллионы".
К сказанному ничего не добавишь - справедливые слова. Здесь и мой случай описан. Остается только поблагодарить автора за философски спокойный и полный достоинства взгляд на вещи. До сих пор на людей, бывших успешными в советские времена, бросается некая тень подозрительности. Бросают в основном те, кто прежде "не добрал", не состоялся, "недополучил". И вот Зиновьев, многое пережив и передумав, сначала уехав из страны, потом вернувшись, свидельствует: "Если ты обладал какими-то полезными для общества способностями, хорошо учился и добросовестно работал, ты большую карьеру не сделал бы, но на достаточно высокий уровень поднялся бы без всяких карьеристских усилий. Основа советского общества позволяла многим миллионам людей жить достойно".
Я - из этих миллионов.
С приходом в журнал жизнь сильно изменилась. Не стало вечерних и ночных сидений в редакции, мы, то есть десятка полтора сотрудников (в "Труде" нас было 350), подтягивались в редакцию часам к двенадцати, а то и позже. Бесконечно сидели в просмотровом зале, уставившись в экран, - это было важной частью нашей работы. Многие авторы свои ленты привозили нам сами, чтобы мы оценили, может быть, о них написали.
Все это происходило на первом этаже кооперативного киношного дома на улице Усиевича, в районе метро "Аэропорт". В моем распоряжении был маленький кабинетик в дальнем левом углу от общего коридора. Большой кабинет Суркова был напротив. Между нами холл с секретаршей.
Еженедельно бывали просмотры зарубежных фильмов. Это были черно-белые контратипированные копии Их доставляли из спецхрана кинокомитета на редакционной "Волге". В зальчик мест на сорок народу набивалось не продохнуть. Приглашались друзья, знакомые, лечащие врачи, гаишники и прочие "нужные" люди разных специальностей, обязательно являлись доверенные представители интеллектуальной элиты, проживающие в ближних домах - район был творческий. Некоторые приезжали издалека, как, скажем, Леонид Леонов, с которым и мне несколько раз довелось поздороваться за руку. Его приглашал Сурков.
В двух шагах по той же улице Усиевича был кооперативный дом Большого театра, в котором на четвертом этаже я обитал уже несколько лет с очень хорошим человеком - солисткой балета. Много позже в ГИТИСе она станет руководителем мастерской, профессором. Но это потом. А в то время она еще танцевала. Наш роман начинал иссякать, но иногда я все-таки переходил из редакции в соседний дом обедать. Однажды привел Суркова. Светлая однокомнатная квартирка ему понравилась, хозяйка тоже, а потом подружке своей дочери, активно интересовавшейся персоной нового заместителя главного редактора, он сказал, как отрезал: "Даже и не пытайтесь, там у них все крепко".
Никто, ни он, ни я, не подозревали, что всего через пару-тройку месяцев вслед за переменой места службы, у меня коренным образом и, как выяснится, навсегда, случится перемена на "бытовом фронте". Таким лексическим сращением элегантно определялась в те времена смена интимных партнеров.
Ну, а сегодня, совершая медленный променад по Усиевича, я порой нахожу взглядом укрытое разросшимися кустами окно своего редакционного кабинета в одном доме, и бывшие когда-то почти моими два окна, одно с балконом, на четвертом этаже в другом. Почему здесь оказываюсь? Да потому, что судьбе было угодно тридцать лет назад поселить нас с Аленой и нашей дочкой точно напротив редакции журнала "Искусство кино". Потому здесь и брожу. Неисповедимы пути, и все они зависли в районе "Аэропорта"... Ведь и редакция "Советского экрана", в которой окажусь через несколько лет, будет почти в одном дворе с нашим домом!..
Скоро выяснилось, что небольшой и крепко спаянный коллектив редакции отнюдь не намерен распахивать мне навстречу свои объятия. Открылось глухое, да что глухое, моментами демонстративное противодействие новому начальнику. Людей можно было понять: каждый второй сам претендовал стать замом, а тут откуда-то прислали ферта, который до такой степени в кино ни бум-бум, что путает Инну Макарову с Тамарой Макаровой. Причем притащил его Сурков, а Суркова они невзлюбили еще раньше.
Его предшественница на посту главного редактора, Людмила Павловна Погожева, хороший критик, вела журнал, не очень согласуясь с мнением Кинокомитета и его председателя в те времена - пугливого Алексея Владимировича Романова. А в отделе культуры ЦК уже набирал силу выходец из Свердловска Филипп Тимофеевич Ермаш. Скоро он сам станет председателем и сразу уберет Погожеву, заменит Сурковым. Сплотившуюся за многие годы редакцию эти перемены не радовали.
Но я не очень впечатлялся происходившим вокруг. О многих подковерных хитросплетениях даже не подозревал, не врубался. Я же был "со стороны"! Я даже не полностью осознавал значимость своей новой должности в кинематографических кругах, не чувствовал ее истинного веса в окружении завистливых глаз. Настолько не ценил, что чуть было сам от нее не отказался.
Узнав о начавшемся наборе на двухгодичные курсы сценаристов и режиссеров, сразу позвонил руководителю курсов бывшему советскому разведчику и сценаристу "Подвига разведчика" Михаилу Борисовичу Маклярскому: как, мол, посмотрите, если я подам к вам заявление? Хочу поучиться на сценариста...
Разведчик порыва не оценил: "А зачем вам это надо, при вашей-то должности?"
"И то верно", - остыл я от его вполне разумного вопроса. - "Хочешь писать - пиши!.."
А отношения с коллективом не складывались.
Сижу, правлю чью-то рукопись. Слышу за спиной: "Мыслит..." - "Мыслю, значит, существую..." - это тихо обмениваются сарказмами в мой адрес два редакционных ветерана. Они и старше, и в кино поднаторели, не чета нуворишу.
Осложняло существование периодическое и долгое отсутствие в редакции главного редактора. Сурков то и дело заболевал и отправлялся лежать в Кунцевскую правительственную больницу, в ЦКБ. Ему там нравилось. Его укладывали в палату на двоих с персональным телефоном. Лечили там плохо, поскольку врачи подбирались не по таланту, а по анкетам, но ухаживали хорошо. На дорожках безразмерного парка, у процедурных, в столовой возникали общения с великими мира сего, завязывались нужные знакомства, закреплялись связи. "Там у нас кунцевское братство", - говорил Сурков.
