Фантазии Баранкина. Поэма в двух книгах - Валерий Владимирович Медведев
Итак, на этом я заканчиваю свою речь и передаю слово Юрию Иванову и его повести, которую смело можно назвать
«СВЕРХПРИКЛЮЧЕНИЯ СВЕРХКОСМОНАВТА».
Часть первая
СВЕРХПРИКЛЮЧЕНИЯ СВЕРХКОСМОНАВТА
Воспоминание первое
Воспоминания о воспоминаниях
Всегда, во все времена будет существовать человек, которому будет поручено самое трудное задание, и я, как увидите, стану одним из этих первых! (Из речи, сказанной мною где-то, когда-то, перед кем-то, по поводу чего-то.)
Дорогие товарищи потомки, ну и, конечно, современники! Я вам должен сначала объяснить, почему я, первый на земле чедоземпр, псип и сверкс, решил написать о себе воспоминания: дело в том, что я за свою жизнь перечитал очень много книг о жизни замечательных людей. Мною прочитана, например, вся литературная серия, которая так и называется: «Жизнь замечательных людей». Кроме этих книг, я прочитал ещё сиксильён всяких воспоминаний. Среди них больше всего люблю книгу про Александра Александровича Любищева. Там рассказывается про его жизнь. А в его жизни очень много общего с моею. Он тоже был один против всех. Он нападал. Я тоже. В общем, есть что вспомнить и ему, и мне… Только я прошу меня понять правильно, я пишу о себе, о Юрии Иванове, воспоминания не из какого-нибудь там тщеславия или чего-нибудь в этом роде. Я пишу, желая облегчить в будущем работу историков, которые начнут собирать материалы о моей жизни: где был, что говорил, просим всех, знавших Юрия Иванова, прислать в Центральный архив управления «Чедоземпр-псип-один» всё, связанное с жизнью знаменитого чедоземпра, известного псипа и единственного в мире сверкса.
К мысли написать о себе воспоминания я пришёл простым путём. Дело в том, что я вообще не люблю художественную литературу, я люблю только учебники, научное и всякое «вспоминательное» чтение, или, как говорят взрослые, мемуары. Кроме трудов по космонавтике, я люблю читать Большую советскую энциклопедию. Я её знаю наизусть, у меня вообще-то удивительная и, может быть, даже уникальная память. Мне достаточно один раз прочесть страницу, чтобы запомнить на всю жизнь, только я это от всех скрываю, правда, иногда, чтобы всех озадачить, устраиваю, например, такой цирк. Подходит ко мне, скажем, Маслов и говорит:
— Ну, Угрюм-башка (он мне такое прозвище дал), скажи мне, кто такой Рыльке?
— Какой Рыльке? — начинаю я строить из себя дурачка. — Который из девятого класса?
— Не из девятого, — поправляет меня Маслов, — а из Большой советской энциклопедии.
— А! Из Большой. Так бы и говорил, что из Большой… Рыльке… Это, — говорю я, как бы вспоминая, — Рыльке — это Станислав Данилович, родился в 1843 году, умер в 1899 году; русский геодезист и астроном. Генерал-майор. Известен работами по вопросам земной рефракции и нивелирования. В 1898 году предложил оригинальную теорию земной рефракции, учитывавшую возмущающее тепловое воздействие почвы.
После моей справки все разевают рты, естественно, и кто-нибудь тихим от удивления голосом спрашивает:
— А «всё или ничего» — закон?
Я отвечаю:
— «Всё или ничего» — закон в физиологии — ложное положение, согласно которому возбудимая ткань (нервная и мышечная) в ответ на действие раздражителей якобы или совсем не отвечают реакцией, если величина раздражения недостаточна (ниже порога), или отвечают максимальной реакцией, если раздражение достигает пороговой величины; с дальнейшим увеличением силы раздражения как величина ответной реакции, так и длительность ее протекания якобы не меняются… — и пошёл я, и пошёл.
В энциклопедии объяснение довольно большое, поэтому я решил его договорить всё до конца, а Кашин заткнул уши и заорал:
— Не надо «всё»! С меня хватит и «ничего»!..
Но это я отвлёкся, о чём я вспоминал?.. Ах, да, я вспоминал о том, что я люблю воспоминания великих людей. Но вот какую странность я заметил: в этих воспоминаниях чаще всего пишут о себе не сами великие люди, а те, кто их знал или о них слышал, иногда пишут и сами великие люди, но обычно в старости. Вообще я убеждён, что о таких людях, как я, надо писать мемуары как можно раньше (с первого для рождения желательно). И не только писать, но и почаще фотографировать, а воспоминания, я повторяю, должен писать сам, — я настаиваю на этом, — сам воспоминаемый. А то попросите других, вот, например, моих соучеников, что они стали бы обо мне писать для Истории? Вы знаете, сколько у меня врагов?.. Я подсчитал: сто семнадцать человек, нет, сто шестнадцать, мама у меня друг, а папа — враг.
Одним словом, кто меня знал, тот меня и ненавидел, повторяю, кроме моей мамы. Только доверься моим врагам, в том числе и моему папе! И вообще, я бы не всем разрешал писать воспоминания обо мне, даже моему папе. Возьмём наш класс, всех его учеников. Предложите им написать обо мне. Я убеждён, что эти воспоминания начались бы так:
«…Нам даже и вспоминать не хочется этого типа Иванова, но уж если Истории хочется, чтобы мы вспомнили, то пожалуйста. Ну, во-первых, какая у него была внешность?..
Здесь посыплются реплики:
— А бог его знает…
Он такие гримасы строил, что его лицо и разглядеть-то нельзя было!..»
Кстати, в тот исторический день, с которого я окончательно решил начать писать о себе воспоминания, я сидел в пустом классе и думал: неужели же я не доживу до той поры, когда люди будут судить о других не по поступкам, а по мотивам поступков, потому что если обо мне судить только по поступкам, не думая о том, какие мотивы толкнули меня на это, то получится, быть может, совсем другое впечатление. Сами посудите, у нас с начала учебного года заболела Алла Астахова, староста нашего класса. На её должность временно назначили ученика нашего класса с двойной фамилией. У нас есть такой ученик Кириллов-Шамшурин. Вообще-то он всегда рвался быть старостой нашего класса, но его почему-то не выбирали раньше. А тут Алла заболела, и ему, конечно, поручили быть временно старостой. При Алле Астаховой наш класс был вполне приличным классом. А когда её заменил Кириллов-Шамшурин, то он, вероятно,
