Старины и сказки в записях О. Э. Озаровской - Озаровская Ольга Эрастовна
Окончания глаголов тся не устойчиво: то произносится тса, тсе, цца, то тца, тце, иногда одним и тем же лицом.
Итак эта книга предлагает познание городом северной деревни в узкой, но драгоценной для человека области — области слова. Образованному горожанину, который несет культуру в деревню, предлагается познать культуру языка у неграмотного или малограмотного северянина.
В течение многих лет работы всегда стоял передо мною образ учителя, может быть, и неожиданно для последнего, так как фактически я никогда у него не училась; все же я прошу проф. Дмитрия Николаевича Ушакова принять мою горячую ученическую благодарность.
О. Озаровская
Начинается книга, называемая
ПЯТИРЕЧИЕ,
в которой заключается
пятьдесят сказок, рассказанных
пятью человеками, жившими на берегу одной
из пяти северных рек, в течение
пяти дней ожидания парохода,
где-то замелившегося
День первый. Сказки о верной любви
Вечером донесся отдаленный гудок парохода. Пароход должен был причалить к песчаной площадке у крутого и высокого берега живописнейшей реки Пинеги, притока Северной Двины. Закат обливал полнеба тяжелыми красками, багрил стволы и золотил вершины соснового бора на высоком берегу, расцвечивал тихие заводи, рябь и волны, отражался в водяных лужах на низком берегу и в стеклах оконниц, то превращая их в нестерпимо блистающие пластины, то зажигая пламя пожара там внутри. И было непонятно, как стекла сдерживали его, не лопаясь.
Солнце село прямо в воду. Вместо блесков над рекой разлилась полупрозрачная сумеречная мгла, птицы в бору умолкли, и наступила тишина, называемая ночью, но грамотеи у потухших окошек еще и сейчас могли бы читать. Теперь в ночной тишине отчетливо выступило хлопанье идущего снизу парохода.
Безлюдный причал начал оживать. Первой на свист парохода с противоположного берега приплыла лодка; из нее вышли крохотная старушка в сарафане и круглолицая, не молодая и не старая женщина в странной поношенной одежде немудрого, однако городского, покроя… Все спускавшиеся на площадку с высокого берега в старушке узнавали бабку Махоньку, круглоликой же никто не знал.
С двумя подводами и двумя молодцами приехал к мельнице и лихо сбежал по тропинке приказчик кооператива, собираясь принимать пароходный груз. Добежав до площадки, он громко и радостно сказал:
— Хлопает жа!
С чем все согласились, да и пароход уже был виден.
На берегу теперь собралось человек пятьдесят. Совсем непохоже было, чтобы кто-нибудь из них торопился на пароход, наоборот — всякий старался поудобнее устроиться на песке:
— Поживем жа!
— А может придет да и повернет назать, дак…
— Ну! Как повернет? Он с баржой. Куда-ле наверх обязательно попадать должон! Поживем!
— Лони я семь ден жил!
— Этта, как мы на острову десять ден жили, хлеб приїли.
— В мори?
— В Мори-Окияни… С поштой в Мезень ходили…
— Ты с Кулоя, дедушко?
— А уж как не с Кулоя, с Кулоя, с Долгошшелья… Долгошшелье — Москвы уд елок и Архангельска уголок… С Кулоя! Дак мы, этта…
Но пароход уже подходил и бросал якорь.
На мостике стоял капитан. Спокойно-сосредоточенный, он мягко оглядывал толпу.
Толпа оживилась.
— Олександр Ондреїич! Домой?
Капитан снял кепку, слабо улыбнулся и махнул рукой:
— Домой не попасть!
— Дак далеко-ле?
— Велено, как могу выша попадать: баржа! К страде нать ведь всего закинуть!
Больше капитан не отвечал.
Быстро скинули мешки с мукой, несколько сельдянок, больших бочек с соленой треской, да несколько ящиков для кооператива. Пароход принял двух пассажиров и отошел наверх. Провожающие простились и ушли на гору. А на берегу осталось человек двадцать, обреченных здесь «жить»; они знакомились ближе, прилаживались друг к дружке и приготовились трапезничать.
На песчаном холмике у входа в неглубокую пещерку, над которой свисали длинные ветви прилепившейся к камням березы, расположилась небольшая група: пинежанка Махонька, высокий, сутулый старик помор с реки Кемь, дед кулоянин, веселый и еще молодой мезенец и молчаливый громоздкий печорец. К ним присоединилась и никому неизвестная, круглоликая, с виду простодушная женщина, но на самом деле существо жадное и хитрое. Впрочем, жадность ее никому не приносила материального ущерба, так как она касалась лишь слушанья сказок, а хитрость заключалась в подзадоривании сказочников к рассказу.
Во всяком случае, благодаря ее усердию и терпеливости, появилась настоящая книга.
Уютно сидящие на холмике уже разложили костер, вскипятили чайник и скромно завтракали, достав подорожники из своих мешков, хлебней, пехтерей, а мезенец — свой хлеб, сахар и спички держал всегда при себе на груди в своем лузане. Закусив и сложив пожитки в пещерку, вход в которую заслоняли собой, они договорились рассказывать сказки, чтобы сокращать время тоскливого безделья… На этом настаивала круглоликая женщина. Вмешалась женщина, сидевшая поодаль, но уже успевшая горячо поговорить с неизвестной насчет сарафанов, повойников и прочих бабьих увлечений:
— Да вы сами откуда?
— Из Москвы.
— Што нибудь уж не так…
Все поддержали:
— Московцы говорят с высока, а ты, бабка, по нашему…
Круглоликую задело:
— Да разве я бабка?
— Уж как не бабка, — седата!
Круглоликая только вздохнула, вспомнив, как целовали и миловали ее волосы седоватые уж в двадцать лет, и молча стала записывать в своей толстой тетради.
— Уж все знаете, — не унималась женщина, — может и живете в Москвы, а только видать, што вы деревеньски и на Тюлевских находитесь. Да, быват, у Тюлевых гостили?
— Нет, нет…
Чтоб не тратить времени на споры, сидящие на холмике решили промеж собой называть неизвестную Московкой.
Краски на небе совсем побледнели, потом снова стали ярче, но теперь они были иными. Солнце, еще недавно севшее в воду, готовилось встать недалеко от того места, где село. Небо алело, золотилось, переходило в нежную сирень и, наконец, бледно голубело. Махонька давно уже стояла на коленках, клала поклоны и крестилась на портрет Ленина, который кто-то, показывая, вытащил из своего пехтеря и примостил к ящикам, поставленным друг на друга и еще не взятым в кооператив. Никто не обращал на нее внимания: молится и молится, а кому дело, куда глядит. Бабушка положила последний крест, и взошло молодое, свежее, умытое солнце и засияло. Его радостно и бодро приветствовали птицы, каждая своей особой песней.
С восходом солнца и начался день первый северного «Пятиречия», посвященный, как это окажется дальше, верной любви.
Когда на холмике все успокоилось, Московка толкнула в плечо сидящую рядом с ней Махоньку и сказала:
— Сказывай!
— Каку?
— Каку хошь!
Махонька, крохотная, с горящими глазками, темнолицая и беззубая, несмотря на это четко выговаривавшая, с увлечением начала рассказывать о «Верной Жене». Сама она иногда не владела собой, смеялась так, что еле выдавливала слова. Смеялись и все слушавшие.
1. Верная жена
Бывало, живало — купець да купчиха. Бывало у їх один сын. Они торговали исправно. Был купець боhатеющий. Купець помер, купчиха тоже померла. У їх остался один сын. Ну живет, поживает один. «Нать, верно, жониться. Кака мне невеста взять, у купца-ле какого, у генерала, у кресьенина боhатого, где искать?»
Потом идет возле речки по угору, гуляет, девиця белье полошшет, весьма хороша, ему пригленулась.
