Юрий Софиев - Вечный юноша
Бунин в то время как раз был настроен особо антисоветски, все это знали, возвращаться в Советскую Россию не собирался и, конечно, «шагов» не предпринимал.
Вообще, как только дело доходит до Бунина, и в следующем рассказе Кобякова «Последнее свидание» появляется все больше и больше неувязок.
Начнем с того, что до получения Нобелевской премии Бунин был крайне стеснен в средствах и вряд ли мог позволить себе посещать дорогие русские рестораны с артистической программой, где бутылка шампанского стоила «целое состояние» и все цены были доступны только очень богатым иностранцам
Второе, хотя Бунин и был всегда любезен (а порой даже и очень мил) с представителями «эмигрантского поколения» (т. е. поэтов и писателей, начавших писать уже в эмиграции), несмотря на то, что многие из них бывали у него на дому и часто встречались с ним, например, на «воскресеньях» у Мережковских, сидеть запросто с Буниным в очень дорогом ресторане «молодым», помнится, не случалось.
Бунин вне литературных собраний бывал всюду в среде своих сверстников — писателей старшего поколения или своих личных друзей — с последними «молодые», естественно, не имели ничего общего.
Рощин, не очень талантливый писатель, подражавший Бунину, действительно увивался около него — но где было нищему Рощину посещать дорогие рестораны?
Далее у Кобякова начинается уже совсем какая-то ерунда.
Княгиня (в русском ресторане, в представлении Кобякова, должны были сидеть князья и княгини, хотя у большинства из них средств для посещения дорогих ресторанов тоже не было), глядя на Бунина изрекает: — «Так это и есть Бунин? Совсем не похож! — категорически заявила княгиня, рассматривая писателя сквозь лорнет. — Какой он маленький. Вот так гигант русской литературы!»
В эпоху «Возрождения», т. е. с 1927 года в Париже всякий мало-мальски культурный эмигрант знал Бунина в лицо — ведь Бунин устраивал свои литературные чтения и постоянно бывал на всех литературных собраниях и в «Зеленой Лампе».
Его высокая стройная фигура, его гордый «бунинский» профиль был знаком всем и нужно было быть исключительно подслеповатой дурой, чтобы воскликнуть: «Какой он маленький!»
Далее, фраза: — Да, Рощин! Пишет в «Возрождении», а говорят про него «большевистский шпион». В то время, в двадцать годах, — сплошной вымысел.
Рощин бывал в правых кругах, писал в правом «Возрождении», считался правым среди своих коллег по Монпарнасу никому в голову не могло придти, что потом, после войны, он примет советское подданство. К тому же Рощин («Кто? Рощин» у Кобякова) вовсе не был столь видным писателем, чтобы о нем спрашивали: «Кто?»
Далее, минуя явно взятого на прокат у Толстого «Друбецкого» (Друбецких не существует), якобы поносившего Бунина в том же ресторане («Большевик ваш Бунин! Пишет сейчас в поганых жидо-масонских «Новостях» — Бунин тогда писал в «Возрождении») совершенно невозможен Кобяковым эпизод с «Мадемуазель Дени», якобы раздевавшейся донага под музыку на глазах у публики в русском ресторане. «Strip tease» (и сейчас, конечно, не в ресторанах, а в специальных учреждениях) появился во Франции только после войны. А в довоенное время за такой «номер» ресторан закрыли бы немедленно, да еще русский!
Плевицкая, как известно, имела не очень сильный голос и пела всегда только русские песни. У Кобякова же она поет цыганские романсы.
«Рощин расплачивался с подбежавшим лакеем…» — откуда у него такие деньги?
Говорить о Нобелевской премии — кому ее дадут? — в то время никто из русских не стал бы. «Нобелевкой» (у Кобякова, какое словечко!) просто никто не интересовался и, конечно, не мог предугадать, кому ее присудят через несколько лет, в 1933 году.
Французские журналисты в то время были абсолютно равнодушны к Бунину и к другим русским эмигрантским писателям кроме Мережковского, который один из всех писателей-эмигрантов был еще до революции известен французам.
Поэтому никаких «бокалов» они тогда не протягивали Бунину в «Ротонде» (русские писатели и поэты в то время собирались к тому же не в «Ротонде») и даже после получения Буниным Нобелевской премии о таких импровизированных чествованиях
мы что-то не слыхивали.
«В нашем советском лагере» во время войны Бунин не был. Как русский патриот, подобно многим другим эмигрантам, отнюдь не (…) вечную Россию от гитлеровского завоевания. Это отнюдь не означает «быть в советском лагере». После войны сам Бунин, когда некоторые лица стали распространять слухи о том, что он, якобы, хочет вернуться в Советскую Россию, яростно опровергал эти слухи и в печати, и в частных письмах.
Наконец, «последнее свидание» — когда Бунин лежал мертвым в своей квартире, двери в которую, якобы, были открыты, — «вошел в переднюю. В комнате ни души» — тоже какое-то странное.
Сам Кобяков говорит, что когда он выходил из квартиры, «навстречу подымались черные люди. Они несли боком открытый гроб».
Получается, что к моменту положения Бунина во гроб в квартире не было ни души — ни Веры Николаевны, ни Л. Зурова, ни священника и никого из многочисленных друзей и почитателей!
На этом мы и распрощаемся с воспоминаниями Д.Кобякова.
Ю. Терапиано».
19. На Или, с 1 по 14 сентября. Из Илийской тетради.
Вернулся из кино. Хорошая картина. По-настоящему забавная, с чувством меры. Хороший юмор. Наша. Чудесная девушка Клава. И когда увидел ее лежащую на кровати и мечтающую, вдруг, понял — поразительно похожа на Таю.
А когда выходил, заметил, что за мной сидела славная молодая женщина, с коротко, по-мужски подстриженными волосами. Она шла впереди с подругой. Голос — богатый интонациями. Я их обогнал. Глупо, что я обращаю внимание на такие вещи!
А придя на базу, подумал: как хорошо было бы начать жизнь сначала! И понял — лучше, что не хожу в кино, в театры и вообще не вылезаю из своей берлоги — жизнь ограничена рабочим столом и письменным столом дома. Настольная лампа. Оказывается, так меньше чувствуешь, что жизнь прошла, меньше чувствуешь свое беспросветное одиночество.
20. 5 IX
Странно, вчера, вдруг, ни с того ни с чего написал два стихотворения.
Уже в темноте сидел на дворе базы на перевернутой старой лодке и, вдруг, какая-то машина осветила меня сзади фарами. И по белой стене доплыла, какая-то раздвоенная, моя тень. Машина прошла и снова наступила темнота. Молодой туманный месяц — кое-где по нему тонкие тучи — в резкой развилке сухого карагача.
Потом писал для «PH» о поведении скарабея. Вообще-то, изумительная вещь! От пистиннга — к разуму. Правда, это требует больших и трудных доказательств. Постоянный соблазн антропоморфизма. Уж очень нам хочется найти единство мира и в этом плане — «общую почву для “взаимопонимания”».
Началось с того, что обнаружил на базе забытую кем-то книгу «Труды всесоюзного анатомического общества. 45 т. 1956 г.». В ней нашел статью Пузановой-Малышевой «Поведение жука скарабея». Любопытные опыты с прикалыванием шара — правда, повторение фабёровских.
Вспомнил Фабера. Свои наблюдения в апрельской экспедиции. Беседа с Мариковским и Бутовским. Выводы П — Мал.: «Цепной или сериальный характер деятельности, столь типичный для сложных инстинктов насекомых, в поведении скарабея оказался затушеванным».
Захотелось рассказать обо всем этом читателям «РН».
По вечерам пишу при свече! Так как пароходство обрезало на базе электричество, за неуплату — подумать только, всего 10 рублей, а плательщики Академия Наук! И все-таки обрезали.
Откуда-то, издалека — ночные песни. Звонкие девичьи голоса. Чаще с металлическим звучанием.
И уж когда лег, случилось неожиданно стихотворение. Встал, зажег свечу и записал его. Побоялся на утро забыть.
***
Это тень моя — черной тушьюПоплыла по белой стене.Кто-то фарой ночной нарушилЗадумчивость в тишине.
Как странно следить за тенью,От меня ускользающей в ночь.Многих, многих мое ослепленьеОт меня уводило прочь.
Пронеслись слепящие фары.Посерела, потухла стена.И опять — усталый и старый,Сижу и курю.Ти-ши-на.
21. 6/XI
Сегодня днем неожиданно написал «Старая лодка»
На опрокинутой старой лодкеСижу.Рассохлась лодка. Стара!А киль у лодки острый и ходкий,Но в кузове дряхлом — дыра.И лежит она на дворе базы,Как никому не нужный хлам.Никто ее дел не вспомнит ни разу,Толкнет лодку ногой вечный хам.
А ведь было время — по весенним разливам,По широким рекам — легка и гордая —Носила людей, больших и счастливых,И ласково пела за бортом вода.
Видела лодка и горе, и радости,И из беды выносила людей.Что ж, старый друг, нет больше надобности,Людям в службе твоей…
Странное дело — всю жизнь я писал строго выдержанными правильными размерами, а сейчас хочется их ломать без всякой системы, «как поется». Стихи «так себе», но с какой-то неопределенной грустью, может быть, с внутренней взволнованностью «второго плана», «подтекста». Стихи ведь, в общем, не о любви, а о человеческой жизни.
