Эдуард Глиссан - Мемуары мессира Дартаньяна. Том III

Преувеличив таким образом передо мной свои горести и свои заслуги, а в то же время и неблагодарность Парламента, он продолжил свои речи признанием, о каком я сейчас скажу; правда, сначала он отрекся от того, что именно он отдал приказ Бордо сделать то, что тот и сделал. Он бранил его за это даже передо мной, говоря мне, что его злостное поведение исходило только из того факта, якобы этот Посол завязал дружеские отношения с одним [170] из тех, кто претендовал на личную тиранию, и будто бы он был счастлив служить этому подмастерью тирана в ущерб Его Британскому Величеству. Я поверил только тому, чему я и должен был поверить, а он закончил весь этот долгий рассказ приказом, что он отдал мне, убедить Короля Англии в том, будто бы он сам абсолютно не замешан в этом отвратительном покушении на его права. Он поручил мне также и в то же самое время выдвинуть на обсуждение предложение, уже сделанное им по поводу Ортанс, и увеличить сумму в двенадцать миллионов, о какой тому предварительно дали знать, на восемь дополнительных; но шаг за шагом, дабы заключить наилучшую сделку, на какую только хватит моих способностей.

Состояние города Лондона

Вот какие он дал мне инструкции, и ради каких он и вызывал меня явиться его повидать. Я отправился на следующий день в почтовом экипаже, и вскоре прибыв в Лондон, нашел обстановку там более спокойной, чем предполагал по отношению к тому, что там должно было происходить. В самом деле, мне казалось, что Король Англии уничтожит немало народа, дабы принести их в жертву душе своего отца, как он действительно и делал, но это никак не могло осуществиться без навлечения на него проклятий со стороны тех, кто имел здесь прямой или хотя бы косвенный интерес; но я здорово ошибся — никто не роптал на все то, что он делал, потому как они не могли отрицать, что он был прав после всего случившегося. Даже некоторые из виновных сами являлись отдаться в его руки, как бы признавая себя недостойными видеть свет дня после совершенных ими преступлений. Фэрфакс, кто командовал армией Парламента в начале беспорядков, и кто первым осмелился поднять шпагу против своего Короля, был из этого числа. Он ему заявил, без какой бы то ни было надобности его в этом обвинять, что он недостоин смотреть на белый свет. Он даже не стал дожидаться, пока ему предъявят обвинения, и сам приговорил себя к смерти, но вот так [171] приговорив себя сам, он нашел средство не оправдаться, ибо это невозможно было сделать, но, по меньшей мере, избежать кары по заслугам. Король Англии, тронутый его раскаяньем, что казалось искренним, простил ему, при условии, во всяком случае, никогда больше не показываться ему на глаза.

Как только я известил его о моем прибытии, он распорядился препроводить меня к нему на аудиенцию с обычными церемониями. Я не говорил ему здесь ни о чем, кроме той радости, какую получил Его Величество от его счастливого восстановления на троне; но, наконец, после того, как я справился с этой обязанностью, я испросил у него личной аудиенции. Он мне ее предоставил с меньшим трудом, чем он сделал бы это, если бы знал, что испросил я ее у него от имени Кардинала. Он его не любил, что мне легко было осознать при первом же слове, какое я произнес по его поводу, так как он мне ответил — единственное, что помешало ему закрыть мне рот, так это то, что Кардинал был первым Министром Принца, к кому он питал большое уважение, и к кому он сохранит его вплоть до последнего вздоха; но помимо всего этого, он не обращал на него большего внимания, чем на мельчайшего из всех людей; это была душа слабая, коварная и скрытная; эта слабость раскрылась перед ним, когда Кардинал позволил себя перепугать угрозами Кромвеля, в том роде, что тот изгнал его из Франции, где он искал прибежища после поражения в битве при Уорсестере; однако он не менее убежден в его скрытности и коварстве, чем в его слабости, поскольку в то же самое время, как он делал ему предложения отдать в жены одну из своих племянниц на выданье и восстановить его на троне, он делал совершенно подобные и Кромвелю, он у него просил для нее его старшего сына с заверениями употребить все силы Франции, лишь бы нацепить тому корону на голову.

Отказ Карла II

Я ему заметил, что питаю слишком большое почтение к Его Величеству, чтобы осмелиться ему [172] сказать, что он ошибается; но, может быть, это и не было менее похожим на правду; к тому же было довольно трудно понять, как человек, с кем не могло случиться большего счастья, как войти в альянс с ним, захотел бы сделать себя недостойным этого столь ужасной неверностью; но когда бы даже все было так, мне казалось, что Короли никогда не должны проявлять досады против кого бы то ни было, когда их интересы этому противоречат; Его Преосвященство сказал мне, что он предложил ему свою племянницу с двенадцатью миллионами приданого; по правде говоря, она не была ему ровней, дабы получить такую честь без чрезвычайной признательности, но, наконец, она, конечно же, стоила Анны Болейн, на ком Генрих VIII, правивший некогда теми же народами, как и он, все-таки женился; однако, когда бы у меня вовсе не было такого примера для цитаты, ни тысячи других, какие я хотел бы обойти молчанием, потому как он их знает не менее хорошо, чем я, мне казалось, что двенадцать миллионов и одна из самых прелестных девиц на свете, какой была эта, совсем не такие вещи, какие презирают; речь не шла более о жене Коннетабля де Колонна, чья красота ни в коей мере не была столь трогательна, как прелесть Ортанс, ни ее душа более податлива, как у нее, но о персоне совершенно очаровательной, да на нее просто взглянуть нельзя, чтобы не влюбиться; кроме того, по репутации той в свете знали, что она не принесет мужу совершенно нетронутого сердца, что вполне могло бы извинить его затруднения по этой статье, если бы о ней я говорил в, настоящий момент; но что до Ортанс, кто не знала еще ни слова любовник, ни козней Двора, и кто была, одним словом, ангелом в человеческом обличье, можно смело сказать, если он откажется от нее, да еще со столькими богатствами, значит, он просто не желает сделаться счастливым. Я преувеличивал в то же время ее привлекательные качества одно за другим, и особенно ее красоту, зная, что этот Монарх обладал влюбчивым характером, а следовательно, он [173] настолько же будет тронут этим, как и всем остальным. Он внимательно меня выслушал, и это мне здорово понравилось, я тешил себя надеждой, что надрываю ему сердце моим рассказом, который, откровенно говоря, не настолько уж был преувеличением, насколько правдой, главное, по поводу красоты Демуазель; но он мне холодно ответил, что все мною сказанное было бы восхитительно в отношении любой другой, но не племянницы Кардинала, да у него бы просто руки чесались от нетерпения овладеть столь привлекательной особой, какой была она, судя по моему рассказу, так что он не просил бы ничего большего, как увидеть ее, дабы убедиться, соответствует ли оригиналу нарисованный мною портрет или же нет. Но что до нее, он так боялся, как бы она не походила на своего дядюшку, что он никогда не проявит к ней никакого любопытства. Я спросил его со смехом, дабы его разговорить, так же ли он безразличен к двенадцати миллионам, как и к Демуазель. Я даже сказал ему, дабы совершенно его искусить, что это было всего лишь первое предложение Кардинала, и если он хоть раз войдет в эти материи вместе с ним, может быть, тот даст ему еще три или четыре сверху. Он мне ответил, что ничуть не сомневался в этом; но так как дурно приобретенное добро, смешанное с тем, что нажито справедливо, никогда не принесет ничего, кроме проклятья, он не желал подвергаться риску потерять свою Корону, обогатившись за счет того, что наворовал дядюшка.

Ответ вроде этого дал мне ясно понять, насколько бессмысленным будет мое желание искушать его и дальше; видимо, он был слишком задет Кардиналом за живое, чтобы когда-либо прислушаться к любому его предложению. Я отнес это за счет того, что натворил здесь Бордо, когда тот был уже совсем близок к восстановлению на престоле, и, не в силах больше излечить его сознание по этому поводу, хотя я, как мог, и присматривался к нему, я вернулся оттуда во Францию несколькими днями позже, [174] поскольку дальнейшее пребывание в этой стране ни к чему бы мне более не послужило.

Я был обязан Королю Англии тем, что он мне сказал, когда я было захотел распрощаться с ним, что Кардинал совсем недурно сделал, выбрав меня для выдвижения такого предложения; этот Министр весьма ловко угадал, что он испытывал большое уважение ко мне, и знаком его действительного расположения будет то, что если я пожелаю обосноваться при его Дворе, он мне сделает столько добра, что я не почувствую никакого сожаления ко всему, оставленному мною во Франции. Я поблагодарил его наиболее выразительно, как мне только было возможно, за проявленную им ко мне милость, тем не менее, умоляя его меня извинить, если я не приму его предложений; я сказал ему, что привязан к моему Королю нерасторжимыми узами, и мне не позволено их порвать. Он счел, будто бы я говорил о моей должности и о клятве, какую я принес, когда на нее поступал; итак, он вызвался сам просить моей отставки у Его Величества и позволения взять меня на свою службу; но я ему сказал в ответ, что те узы, о каких я ему говорил, были моей сильной склонностью, какую я питал к моему Королю, и какую я сохраню до самой смерти. Он не смог меня за это ни порицать, ни настаивать и дальше на своих соблазнительных предложениях, я вновь уселся в почтовый экипаж и отправился обратно, во Францию.