Новые записки следователя - Лев Романович Шейнин
Конец «графа монтекриста»
Мы не рискуем впасть в преувеличение, утверждая, что моральный облик пятидесяти с чем-то обитателей Энской городской тюрьмы (почти без исключения уголовников с солидным стажем) заметно выиграл от сравнения с чистокровными арийцами, занявшими этот городок в один сентябрьский вечер. Право, рядом с представителями «доблестной» германской армии все эти марвихеры, домушники и конокрады выглядели скорее шаловливыми воспитанниками детского дома, нежели уголовными преступниками.
В тот сентябрьский вечер, о котором идет речь, тяжелый немецкий снаряд начисто скосил угол тюремного здания. Растерявшись от свободы, явившейся к ним» столь неожиданно, заключенные столпились у ворот тюрьмы, точнее, у того, что осталось от этих ворот. Напротив полыхала два дома, зажженные снарядами. В багровом зареве мелькали, как на экране, темные фигуры людей, спешивших покинуть город. Грохот артиллерийской канонады и треск пулеметных очередей сливались с ревом скота, угоняемого населением на восток. Немцы неожиданно прорвались на ближние подступы к городу, и жители не успели вовремя эвакуироваться.
Первыми на опустевшие улицы влетели немецкие мотоциклисты. Они непрерывно и беспорядочно стреляли из автоматов, которые были укреплены на рулях их машин. На перекрестке один из них круто затормозил и, спрыгнув с мотоцикла, бросился к женщине, которая бежала с ребенком, таща за собой узел. Выкрикивая что-то на своем языке, немец стал вырывать из рук женщины узел. Девочка, которую женщина держала за руку, заплакала и стала помогать матери, не желавшей отдавать свое добро. Обернувшись к ребенку, немец раскроил ему череп прикладом своего автомата.
Это произошло мгновенно, на глазах у заключенных, все еще продолжавших толпиться возле тюремных ворот. Многие из них хорошо знали эту девочку. Она жила напротив тюрьмы а часто играла на улице. Заключенным было известно, что девочку зовут Женей, и слова смешных детских песенок, которые она распевала, знали в тюрьме ужо наизусть. Парой, когда Женя начинала петь, камеры дружно подхватывали мотив.
В свою очередь, и Женя знала обитателей этого страшного дома с решетчатыми окнами. Более того, ей было достоверно известно, что этот дом – тюрьма, что в тюрьме сидят жулики и что жулики – дурной народ. Но, говоря по правде, жулики Жене почему-то правились, и нередко, завидев их лица, прильнувшие к оконным решеткам, она улыбалась им без тени какой-либо укоризны.
И вот теперь эту девочку убил белокурый немецкий фельдфебель. Мать Жени закричала так страшно, так пронзительно, что крик ее, сразу заглушивший треск автоматов и гул орудий, казалось, прорезал весь объятый тьмою город, а может быть и весь мир.
И в то же мгновение, не раздумывая, не сговариваясь, даже не оглянувшись, заключенные бросились на фельдфебеля. Едва успев вскинуть автомат, он рухнул от двойного, комбинированного удара в висок и подложечку. Это был удар мастера, и нанес его заключенный, известный в городе под кличкой «граф Монтекрист», которую он дал себе сам, выпустив почему-то из фамилии героя Александра Дюма последнюю букву «о». Он не раз судился за хулиганство и уличные драки и, скажем прямо, был специалистом своего дела. Через минуту белокурый фельдфебель перестал быть таковым, ибо мертвые не знают рангов. Он стал просто рядовым покойником, этот чистокровный ариец.
А заключенные пошли на восток.
Они пошли на восток так же, как бросились на фельдфебеля, – не раздумывая, не сговариваясь, не рассуждая. Они шли в строю, как солдаты, и вел их, как солдат, «граф Монтекрист». И хотя никто из них не произнес ни слова, и хотя все они были людьми разных возрастов и биографий, осужденными за разные преступления и на различные сроки, – шли они организованно, дружно, как один батальон, как одно небольшое, но крепко сколоченное, хорошо сжившееся соединение.
Они проходили улицы, корчившиеся и пожарах, поля, истоптанные и опоганенные врагом, луга, расстрелянные в упор, дороги, изрытые снарядами. Они проходили через окровавленные села и обуглившиеся деревни, по искалеченной, измученной, замолкшей земле, которая была их землей, и их родиной.
Да, родиной. И, может быть, именно в простом этом слове, которое никто из них не решался произнести вслух, и надо было искать разгадку того нового, необычного, что вдруг засветилось в глазах этих людей и что так сурово и требовательно вело их вперед, на восток. И хотя все они были предоставлены самим себе и любой из них мог свободно и безнаказанно определить свой маршрут, свою судьбу, сделать свой жизненный выбор, – они продолжали шагать вместе, рядом, в строю…
В полдень они пришли в областной центр и построились у здания прокуратуры. «Граф Монтекрист» прошел в кабинет прокурора и коротко объяснил ему суть дела.
– Гражданин прокурор, – сказал он, – имею доложить, что с марша прибыли заключенные из Энской исправилки.
Прокурор выглянул в окно и увидел группу людей, нетерпеливо переминавшихся с ноги на ногу и выжидательно заглядывавших в окна его кабинета,
– А вы, собственно, кто такой? – спросил прокурор, с интересом разглядывая курносую, задорную физиономию «графа», его запыленный бушлат и пышную, затейливо завязанную чалму из старой рогожи на его голове.
– Уполномоченный, – с большим достоинством, не моргнув глазом, ответил «граф». – Ихний уполномоченный. Фамилия – Мишкин, статья 74-я, вторая часть.
– Срок? – коротко опросил прокурор, сразу сообразив, что имеет дело с человеком бывалым, который поймет его без лишних слов.
– «Петух», – ответил Мишкин. – Имею «четыре «ногтя», но без поражения прав.
– За что прежде судились?
– По той же специальности, – по-прежнему серьезно ответил «граф». – Исключительно, гражданин прокурор, страдаю за драки. Сызмальства мучаюсь зудом в руках, и, если месяц не заеду кому-нибудь в ухо, нервы не выдерживают, честное слово… И даже начинаются головные боли. Я уж и к врачам обращался, да все без толкуй. «Современная. – говорят, – медицина еще до вашей болезни не дошла. Если там насчет туберкулеза или камней в печени, то, – говорят, – пожалуйста и милости просим, а насчет рукоприкладства наука пока бессильна.
– А где же конвой, путевка? – перебил его прокурор.
– Разрешите доложить, конвой ввиду военной обстановки добыть не представилось возможным. Который в тюрьме был, то снарядом поубивало, а двое несознательных дали драпу. Так что, хоть и не по своей воле, по оказались мы вполне на свободе. Самоходом отошли. Оно, конечно, без конвоя как будто и непривычно, но где его сейчас возьмешь? К тому же время военное – капризничать не приходится. Но ничего, прошли довольно аккуратно – потерь и побегов нету. Один только с немцами остался, паразит…
– Фамилия? – спросил прокурор.
– Моя или паразита? – не понял Мишкин.
– Его, – ответил прокурор.
– Трубников, – произнес Мишкин и, вздохнув, добавил: – Ну, а как теперь насчет благоустройства? Куда прикажете садиться?
* * *
«Граф Монтекрист» родился, рос и воспитывался в том самом городке, в котором война настала его в качестве обитателя местной тюрьмы. Последнее обстоятельство не очень смущало «графа», поскольку за последние годы оно было для него довольно привычным. Четыре судимости, которые «граф» имел в свои двадцать лет на личном счету, успели приучить его к тюремной обстановке. Он в совершенстве овладел уголовным жаргоном, усвоил нравы и обычаи своих товарищей то камере и отлично разбирался в своеобразной психологии мелких уголовных преступников. Не брезгуя подобной компанией, «граф», однако, никогда не забывал, что сам он не совершил за свою жизнь ни одной кражи и что своими судимостями он обязан главным образом чрезмерно веселому нраву, и непреодолимой склонности к уличным дракам. Из всех статей уголовною кодекса Мишкин считал для себя приемлемой только одну – 74-ю, в тексте которой отлично ориентировался.
«Одно дело, – размышлял про себя Мишкин, – сидеть за озорство, за хорошую драку, за дебош в клубе с разбитием стекла и снятием штанов с заведующего, а уж совсем другое – пойти на воровство пли грабеж, увести лошадь или там корову и вообще покуситься на чужую собственность. Это уже совсем неблагородно и некрасиво.
В тюрьме «графа» любили за острый язык, за необыкновенное умение рассказывать всякие веселые истории, а главное – за то, что был он человеком слова, никогда не заискивал перед начальством, всем делился с товарищами и не давал спуска нахалам.
«Настоящий парень, –
