Новые записки следователя - Лев Романович Шейнин
Через несколько дней районный прокурор, возбудивший это дело, принёс жалобу на моё постановление. Эту жалобу рассматривал тот же прокурор, который в своё время требовал привлечения Колесова к ответственности.
– Вы что, не понимаете, что такой либерализм срывает реализацию важнейшего указа? – гремел он. – Как можно прекращать такое дело?! Это же политическая слепота!
Слушая эти крики, я с горечью подумал, что в технике придуманы приспособления, которые американцы называют «защита от дурака», а вот в нашем деле таких приспособлений, к сожалению, нет…
Я не называю фамилию этого прокурора лишь потому, что он вовсе не был извергом, как это может показаться читателям. Скажу больше – он был по-своему честным человеком и искренне верил в то, что его позиция «политически правильна». Он просто слишком дорожил своим местом и относился к числу тех ограниченных людей, которые не в состоянии увидеть за буквой закона его подлинный и живой смысл. Свойственная этому человеку «душевная недостаточность» являлась, как говорят врачи, «противопоказанием» его работе в прокуратуре, что в конце концов и было понято – он был освобождён от своего поста.
К счастью, на оперативном совещании, на которое прокурор вынес этот вопрос, товарищи поддержали меня, и прекращение дела пожилой работницы Трёхгорки было оставлено в силе.
Возвращаюсь, однако, к делу Колесова. Следствие подходило к концу. Были допрошены все возможные свидетели и выяснены все возможные подробности. Гибель сына образовала почти пропасть между его матерью и отцом. Мария Петровна – так звали жену Колесова – не могла простить мужу случившегося и считала, что он повинен в этой страшной беде. В то же время, любя мужа, она мучительно пыталась скрыть от него всё, что она думает и чувствует в связи с этим несчастьем.
Николай Сергеевич, в свою очередь, старался реже бывать дома – ему было страшно оставаться наедине с женой.
Продолжая добиваться своего ареста, он однажды сказал:
– Да поймите же, что я больше не могу так жить, не могу Маше в глаза глядеть!.. И самое страшное – когда мы остаемся вдвоём…
Не выдержав, он заплакал – заплакал совсем по-детски, всхлипывая и вздрагивая плечами. Горе окончательно сломило этого добродушного и крепкого человека, который лишь теперь осознал недопустимость той формы наказания, которому он подверг своего сынишку.
Колесов вырос в крестьянской семье, и в детстве его не раз порол отец за всякие мальчишеские шалости и провинности.
– У нас в деревне на это смотрели просто, – рассказывал он. – Мне и в голову не могло прийти, что на Юру это так подействует. Я ведь его без памяти любил… И Маша тогда кричала: «Не смей, Николай, оставь его!..» И даже из квартиры убежала. А я словно осатанел… И по-дурацки считал, что доброе дело делаю, что отец должен быть строгим, чтобы сына хорошо воспитать… Вот и воспитал – всех троих погубил: и его, и Машеньку, и себя!..
Теперь Колосов, чтобы поменьше бывать дома, оставался работать на вторую смену.
В коллективе чутко отнеслись к нему, и товарищи по работе старались, чтобы он не оставался один, наедине со своим горем.
Он страшно изменился за те несколько дней, которые заняло следствие по этому делу. Его широкое и доброе крестьянское лицо резко осунулось и постарело. Изменилась даже его походка – теперь он ходил как-то неуверенно, как бы не очень твёрдо владея ногами и заметно сутулясь. Иногда он вдруг останавливался на полуслове, о чём-то задумавшись и уставившись каким-то отсутствующим взглядом вдаль. Потом, вздрогнув, тихо спрашивал:
– Так вот, о чём у нас был разговор? Извините, у меня что-то с головой… Я ведь все эти дни заснуть не могу…
Очень изменилась и Мария Петровна. Маленькая, ладная, большеглазая женщина, только вступившая в четвёртый десяток, она ещё совсем недавно была вполне счастлива в своей семейной жизни. Теперь всё это рухнуло. Она знала, как нежно любил своего мальчика Николай Сергеевич, и с чисто женской чуткостью понимала всё, что творится теперь в его душе, но была бессильна помочь ему, тем более что сама считала его во всём виновным и подсознательно не могла ему этого простить.
И вот теперь, сжигаемая безутешным горем, так яростно осуждая в глубине души и в то же время так трепетно жалея мужа, Мария Петровна как бы металась между этими противоречивыми чувствами, как между двух огней, ни один из которых не мог погасить другой…
Мне с Осиповым удалось постепенно внушить ей, что Николай Сергеевич слишком наказан случившимся, чтобы упрекать его в этом, и что теперь от её поведения многое зависит.
Она с этим согласилась.
– Да, конечно, о чём говорить, – тихо говорила она. – Юрочку не вернёшь, а жить надо. Николай так убивается, что мне за него страшно, как бы он с собой чего не сделал… Я уж постараюсь, но только никак не могу ему в глаза посмотреть – вдруг догадается, что у меня на душе… Вчера утром мы с ним на кладбище встретились… Я цветы на могилку принесла, гляжу – он сидит… прямо с ночной смены туда пришёл. И весь в слезах. Увидел меня, пуще заплакал и говорит: «Никогда ты меня, Машенька, не простишь!.. И сам я себя тоже никогда не прощу!..»
Однажды вечером мы сидели с Николаем Филипповичем Осиповым на Тверском бульваре, отдыхая после работы и, как всегда в эти дни, говорили о семье Колесовых. Николай Филиппович мне тогда сказал:
– Очень я люблю нашу работу, но самое страшное в ней это то, что слишком много человеческого горя приходится видеть. Знаешь, иногда мне кажется, что рано или поздно это можно будет прочесть на моём лице… Как часто люди сами повинны в своих страданиях, и как трудно научить их правильно жить!..
Он замолчал. Было уже довольно поздно, но фонари ещё не горели и вечерняя свежесть ходила волнами по аллеям бульвара, довольно пустынного в этот час.
Неожиданно из боковой аллеи донёсся женский плач. Мы оглянулись и увидели молодую женщину, рыдавшую на груди у мужчины, растерянно гладившего её по голове.
Стараясь её успокоить, он бормотал:
– Танюша, ну что поделаешь! Пойми – жалко детей, они ведь ещё совсем маленькие! Пойми, я не могу их оставить…
– Вот, двое любят друг друга, – сказал Осипов, – а теперь прощаются, – он не хочет оставить семью. Тоже человеческая драма. Эх, как много ещё бед на свете!..
Он вдруг замолчал, долго раскуривая папиросу, а потом неожиданно добавил:
– Нет, нельзя привлекать Колесова. Правы мы, а не прокурор, и смысл закона в том, чтобы он помогал людям жить, а не умножал их несчастья. Так и только так надо толковать законы. И так надо их применять…
На следующий день после долгого и утомительного спора прокурор в конце концов согласился с нами, и дело Колесова было прекращено.
Много лет прошло с тех пор, но и теперь, вспоминая об этом деле, я не убеждён в том, что все читатели согласятся с правильностью нашего решения. Я не убеждён в этом потому, что существует удивительный психологический закон: самый факт самоубийства, если оно произошло при подобных обстоятельствах, нередко вызывает в людях, столкнувшихся с таким фактом, стремление покарать того, кто, по их мнению, в этом виновен. Само по себе это стремление глубоко человечно, и его можно понять, но оно, к сожалению, иногда основывается на чисто поверхностном рассмотрении того запутанного узла, который так туго затягивает порой жизнь, со всеми её противоречиями, сложностями человеческих характеров, мотивов и поступков.
К этому надо добавить, что самоубийство Юрия Колесова произошло в тот период, когда он уже вступил в переходный возраст. В этом возрасте у мальчиков ломается не только голос, и период этот, по чисто биологическим причинам, нередко связан с повышенной впечатлительностью и определёнными психическими сдвигами. Этого не понимал его отец, вспышка которого привела к такому трагическому концу.
Вот почему теперь, вспоминая
