Всеволод Крестовский - Торжество Ваала
Третьим гостем, из самых почетных, являлся некий гладенький, чистенький, всегда свежевыбритый и надушенный старичок, с отложными воротничками a I'enfant, с младенческой улыбкой на устах, сложенных всегда фитой, как будто бы он собирается произнести французское слово «ротте», и с глянцем на румяных щечках, делавших его похожим на крымское яблочко. То был Нестор Модестович Пихимовский, спорадически уцелевший какими-то судьбами остаток от прежних помещичьих времен, которого крестьянская реформа, вместе с Герценом и Огаревым, сбили когда-то с панталыку — даже до подачи «петиции» о снятии с него дворянских прав, или о приравнении таковых к правам крестьянского сословия, причем он так и остался без панталыку уже навеки, являя собой, в некотором роде, либеральные земские мощи. На восьмом десятке жизни и в состоянии почти уже полного рамолисмента, он, подобно другу своему де Казатису, тоже неукоснительно причислял себя к «молодому поколению» и вообще был очень озабочен тем, что о нем подумает «молодое поколение», что оно скажет и, в особенности, что напишет о нем в газетах. И если в какой-либо газете появлялся о нем порой отзыв, хотя бы короче воробьиного носа, как о либеральном земском деятеле, он носился с этим номером, как «лома с писаной торбой», разъезжая по всем своим знакомым и с умилением показывая им лестные для себя строки, — вот, дескать, вспомнили-таки, оценили наконец и поняли!.. Несомненно, впрочем, одно, что это был человек чистого сердца, мягчайшей души и невиннейшего мировоззрения на практическую сторону жизни. Надувать его можно было сколько угодно — была бы только охота! — равно как и занимать у него деньги без отдачи, и этим, конечно, пользовались. Старый холостяк и чуть ли не извечный девственник, никогда не вкушавший от древа познания добра и зла, и потому крайне умеренный в личных своих потребностях, даже до такой степени, что не ел никогда никакого мяса, питая к нему природное отвращение, — он обладал очень хорошим состоянием, которого ему некуда было проживать и некому оставить, разве только каким-то внучатым племянникам. Поэтому он основал в уезде на собственные средства «образцовую женскую школу рационального мыловарения», с курсом химии и «мыловедения», отстроил ее роскошным образом, в изобилии снабдил всем необходимым и, в заключение, презентовал ее своему земству, продолжая ежегодно затрачивать немалые суммы на поддержание этого в сущности, ни на что и никому не нужного, своего детища; но с тем, однако, условием, чтобы оно навсегда сохранило наименование «земской школы Пихимовского» и значилось бы под этим названием во всех земских отчетах. В этом состояло главное его самолюбие. Кроме того, несмотря на свой рамолисмент, а может быть, именно вследствие такового, он вменял себе как бы в священнейший долг не пропускать, по возможности, ни одного земского собрания в своем уездном и губернском городе и ни одного частного съезда земских «деятелей и сеятелей», если только съезд этот мало-мальски мог касаться «молодого поколения». На всех таких собраниях и съездах он непременно «подымал вопрос» о государственном значении специально женского, рационального мыловарения и о настоятельной необходимости пропагандировать его во всех земствах Российской империи, дабы дать этой важнейшей отрасли государственного хозяйства возможно широкое распространенне й полное применение. Обложенный и заткнутый ватой, обмотанный пуховым majxt)OM и окутанный мехами, он разъезжал в таком виде живои мумии по земским съездам и по своим знакомым — летом в старинном дормезе, зимой в закрытом возке, и всегда не иначе, как со здоровой, молодой мамкой, которая садилась с ним рядом и обязанность которой состояла в том, чтобы кормить его грудью, когда запросит, и обтирать ему потом губы. Не кушая почти ничего, кроме манной кашки, он уверял своих друзей, да и сам, по-видимому, был глубоко убежден, что женское молоко лучше всего поддерживает его силы и дает энергию пропагандировать на общественных съездах дорогое ему мыловарение.
Поговорив о высоком значении «ученых мыловарок» и вдосталь посочувствовав задачам и невзгодам «молодого поколения», он выходил на время из залы заседания или из гостиной добрых знакомых пососать грудь у своей мамки, все равно как отправляются люди покурить, и затем, если не засыпал на полчасика на ее груди, то всегда «возвращался к вопросу». Не только в уезде, но и в губернии все уже давно привыкли к тому, что без этих либеральных земских мощей и без их «мыловарения» не обходится ни одно собрание, и выходило даже так, что если какому-либо собранию желательно было придать особую помпезность или солидность, то оно казалось немыслимым без наличности сих земских мощей, которые как бы санкционировали его своим досточтимым присутствием. Поэтому все уже, так сказать, по преданию, относились к ним со знаками благодушно почтительного внимания, а за спиной не менее благодушно подсмеивались над «досточтимейшим младенцем» и его «соской».
Несколько позднее приехали еще земский врач местного участка Гольдштейн, земский провизор Гюнцбург и земские инспектора: сыроварения — Миквиц, технологии — Коган, лесоводства — Лифшиц и земский дорожный мастер Шапир. Все они приехали на одной тройке, наглядно изображая собой во время пути если не сельдей в бочке, то пучок цибулек в кошике, все являли собой совершенно либеральных и достаточно развязных жидочков, все, «как образованова люди», даже очень довольно «зачувствовали» делу народного просвещения, и все поэтому были встречены хозяином с живейшим восторгом, как лучшие друзья и приятели.
Для приезжающих гостей еще с утра были выставлены в буфетной комнате разные консервные закуски и домашние соленья и копченья, с целой батареей различных водок «собственного» завода Агрономского, а для барышень — чай с вареньем и бисквитами Алибера и целый поднос бутербродов с сыром и колбасой. Барышни успели уже «сокрушить» стакана по три чаю и поесть все бутерброды, а «деятели и сеятели» раза по три приложиться «с дорожки» к уёмистым рюмкам и рассказать при этом друг другу все новости и сплетни своего уезда, обсудить вчерашнюю интересную партию в винт у мирового, пересудачить отсутствующих друзей и знакомых, обругать и распять врагов, похвалить последнюю передовую «Голоса» и послать ко всем чертям ненавистного Каткова, перемыть бока администрации и правительству, уволить от министерства графа Толстого и словесно спасти погибающую Россию, с помощью, конечно, самой либеральной конституции и земства. Все это они уже совершили, как следует, даже выслушали мимолетом кое-что о спасительном для России значении мыловарения и сыроварения, и находились теперь в приятном раздумье — не дернуть ли, черт возьми, по четвертой, — а заседание учительского съезда, между тем, все еще не открывалось, и несчастные, всеми забытые сельские учителя, опасаясь, при всем желании, выпить в присутствии «начальства» даже по второй, чтоб не сомлеть неравно к началу заседания, уныло торчали в ожидании его рядком на стульях, или скучно бродили по зале, как сонные мухи в дождливый осенний день по оконным стеклам. Агрономский поджидал еще почетных своих гостей, в лице председателя управы де Казатиса и уездного предводителя Коржикова, без которых ему не хотелось приступать к делу. Но вот, слава Богу, приехали наконец и они, да еще привезли с собой и третьего, тоже замечательного в своем роде субъекта.
То был Ермолай Касьянов Передернин, земский делец, из «мужичков» — тех типичных «мужичков-простачков,» и «самородков», какими обыкновенно хвастают квасные патриоты, когда хотят привести примеры «русской» смышленности, находчивости, удали, деловитости и т. п. «Мужичок» этот хоть и кажется «простачком», но всегда себе на уме и шельма преестественная, доточно знающая, где раки зимуют и как ловить их себе на пользу богобоязненным способом, так что пальца в рот ему не клади: благословясь, откусит. Ермолай Касьянов — красновато-рыжая, коренасто-приземистая фигура лет под пятьдесят, с красноватым лицом, которое от множества никогда не сходящих веснушек казалось тоже каким- то рыжим, — вышел в «деятели» из простых крестьян бабьегонского уезда, и не потому, чтобы его «тянул» кто-либо из «высоких» земцев, а просто сам по себе, благодаря своему «талану» и «планиде». Но выйдя «в люди», он остался верен своему крестьянскому обычаю и привычкам, по средам и пятницам неукоснительно рыгал редькой, ходил не иначе как в чуйке и смазных сапогах, что, однако, не мешало ему быть запанибрата со всеми земскими «деятелями» и уездными чиновниками, загибал «словца» и резал якобы по простоте «правду-матку», если находил это для себя выгодным, мужик плутоватый, мозговитый и дошлый, мастер на всякую изворотливую штуку, он от природы был тем, что называется тонкопродувной бестией, и потому очень ловко и весьма быстро пролез из простых «гласных» в «члены» земской управы, где и сделался в самом скором времени решительно необходимым, «золотым» человеком, так как в корень понимал сельские дела и порядки и разносторонне, а главное, практически знал свой уезд положительно лучше всех остальных сочленов. Без него це вершилось там никакое, мало-мальски важное, дело.
