Френсис Фицджеральд - Отбой на заре. Эхо века джаза (сборник)

«Боже мой! – подумал он, чувствуя себя как-то неуютно. – Вся эта ерунда о моей „отставке“… Это сумасшедший ребенок, и она обязательно организует какие-нибудь неприятности, если найдет того, кто их ищет. У нее просто миллион шансов встретиться со мной завтра!»

Но ни на обеде, ни на танцах, куда он пошел вечером, не мог Энтони выбросить ее из головы. Он с каким-то непонятным сожалением оглядывал танцплощадку – как будто искал кого-то, кто должен был здесь обязательно быть.

Две недели спустя, ожидая Мэри Вэйли в безликой, скудно обставленной гостиной, Энтони достал из кармана какието полузабытые письма. Три письма он сунул обратно, а четвертое, прислушавшись на мгновение к тому, что происходит в доме, быстро открыл и прочитал, встав спиной к двери. Это письмо стало третьим в серии писем, которые он получал от Жозефины после каждого свидания, и оно было точно таким же детским и смешным, как и все остальные. Как бы ни были сильны ее чувства, когда она выражала их лично, на бумаге они превращались в нелепость. В письме много говорилось о «твоем чувстве ко мне» и о «моем к тебе»; предложения начинались с «Да, я знаю, что выгляжу сентиментальной», или еще более неуклюже: «Я всегда была объектом преклонения для мужчин, и я ничего не могу с этим поделать»; там неизбежно попадались цитаты из популярных песенок – как будто они выражали состояние пишущего более полно, чем его собственные литературные потуги.

Письмо обеспокоило Энтони. Когда он дочитал до постскриптума, в котором ему холодно назначалось свидание «сегодня вечером, в пять», то услышал, как Мэри вышла из комнаты и начала спускаться вниз по лестнице; он быстро спрятал письмо обратно в карман.

Двигаясь по комнате, Мэри тихо напевала какую-то песенку. Энтони закурил.

– Я видела тебя в четверг вечером. Ты, кажется, весело провел время?

– В четверг? – как бы задумавшись, переспросил он. – Ах да… Я был на вечеринке и взял туда с собой нескольких детей. Было весело.

– Когда я тебя видела, ты был почти что один.

– К чему ты клонишь?

Мэри снова начала что-то напевать.

– Пойдем, а то опоздаем на спектакль.

По дороге Энтони пустился в объяснения, как случилось, что он оказался с «младшей сестренкой Констанции». Необходимость объяснения слегка рассердила его. Когда он закончил, Мэри очень живо сказала:

– Если уж ты решил украсть дитя из колыбели, зачем ты выбрал именно эту маленькую ведьму? Ее репутация уже так ужасна, что миссис Мак-Ри даже хотела отказаться давать ей уроки танцев и взяла ее лишь потому, что не хотела обижать Констанцию!

– Неужели и правда ее репутация столь плоха? – обеспокоенно спросил Энтони.

– Я бы предпочла это не обсуждать.

Во время спектакля у него на уме было только назначенное ему рандеву. Хотя замечания Мэри послужили лишь к тому, что ему стало ужасно жаль Жозефину, тем не менее он решил, что эта встреча должна стать последней. Он постоянно попадал в неловкое положение из-за того, что его замечали в компании Жозефины, хотя он честно старался ее избегать. Интрижка легко могла развиться в нечто совершенно хаотическое и опасное, что не принесло бы ничего хорошего ни Жозефине, ни ему самому. Негодование Мэри его совершенно не заботило; всю осень она только и ждала, чтобы он сделал ей предложение, и готова была для этого на все что угодно; но Энтони не хотел жениться: он вообще не хотел ничем себя связывать.

Солнце уже зашло, когда он освободился и повел машину по лабиринтам перестраиваемого Грант-парка к новому «Филантропологическому дому»; на часах была половина шестого. Мрачность места и времени угнетала его, придавая всему делу оттенок непреодолимой трудности. Выйдя из машины, он пошел вслед за молодым человеком, вышедшим из остановившегося «родстера», – лицо юноши на мгновение показалось ему знакомым – и встретился с Жозефиной в маленьком полутемном помещении, которое образовывали двойные «штормовые» двери вестибюля отеля.

Неопределенно хмыкнув в виде приветствия, Жозефина решительно устремилась в его объятия и запрокинула голову.

– У нас с тобой всего пять сек, – быстро заговорила она, как будто это он умолял ее о встрече. – Я должна идти вместе с сестрой на какую-то свадьбу, но мне необходимо с тобой поговорить!

Было холодно, и когда Энтони произносил слова, те сразу же превращались в белые клочки тумана, ясно различимые в темноте. Он повторил все то, что говорил ей раньше, но на этот раз он говорил твердо и решительно. Здесь, в этом месте, это было гораздо проще – потому что он едва различал в полумраке черты ее лица и еще потому что где-то в середине монолога она разозлила его, ударившись в плач.

– Я, конечно, знала, что ты отличаешься непостоянством, – прошептала она, – но такого я не ожидала; как бы там ни было, у меня хватит гордости, чтобы больше тебе не надоедать…

Она запнулась.

– Но я хочу встретиться с тобой еще раз, чтобы расстаться по-другому!

– Нет.

– Ты говорил обо мне с какой-то завистливой девчонкой?

– Нет.

Затем, отчаявшись, он нанес последний удар:

– Я не отличаюсь непостоянством, я никогда не был ветреным. Я никогда не любил тебя и никогда даже не заикался об этом!

Догадываясь о том беспомощном и покинутом выражении, которое появилось у нее на лице, Энтони отвернулся и сделал шаг в сторону. Когда он снова посмотрел туда, где она только что стояла, то увидел лишь закрывающуюся дверь – она ушла.

– Жозефина! – крикнул он с беспомощной жалостью, но никакого ответа не последовало. Он так и стоял, испуганный тем, что только что сделал, – сердце его ушло в пятки, когда он услышал звук отъезжающего авто.

Подъехав к дому, Жозефина отблагодарила маленьким пирожным и слабой надеждой любезно согласившегося стать на сегодня ее шофером Эда Бемента, вошла в дом с черного хода и поднялась в свою комнату. Надевая вечернее платье, она встала как можно ближе к открытому окну – чтобы простудиться и умереть.

Рассматривая себя в зеркале ванной комнаты, она не выдержала и расплакалась, присев на край ванны и издав такой звук, словно хотела подавить внезапно подступивший к горлу кашель, после чего занялась своими ногтями. Немного позже, в постели, у нее еще будет время, чтобы проплакать хоть всю ночь, когда заснут все остальные, но надо было пережить этот вечер…

На свадебной церемонии Мэри Джексон и Джексона Дилана сестры и мать стояли рядом. Это была печальная и сентиментальная свадьба – завершение прелестной юности очаровательной девушки, которую все любили и обожали. Хотя никакой посторонний наблюдатель не заметил бы ничего символизирующего окончание юности, с позиции текущего десятилетия некоторые черты церемонии были как бы припудрены вызывающей смех старомодностью и слегка отдавали лавандовым ароматом старины. Невеста подняла фату с лица и улыбнулась той очаровательно серьезной улыбкой, которая и делала ее «обожаемой». Когда она посмотрела на друзей и подруг, как бы обнимая их в последний раз, по щекам у нее потекли слезы. Затем она повернулась к мужу, такому же невинному и серьезному, как и она сама, как бы говоря: «Все кончено. Теперь я, отныне и навеки, принадлежу лишь тебе».

Констанция, которая училась в одной школе с Мэри Джексон, сидела на церковной скамье и, не таясь, от чистого сердца, прыгавшего и звеневшего внутри, рыдала. Лицо сидевшей рядом Жозефины выражало более сложные чувства – казалось, она пристально наблюдала за происходящим. Один или два раза – хотя лицо ее оставалось все таким же сосредоточенным – по ее щеке пробежали одинокие слезинки. Она была неприятно ими удивлена. Губы вызывающе-неподвижно сжались, словно у ребенка, которому строго предписано соблюдать тишину в доме. Лишь раз она позволила себе нечто большее. «Смотрите, а вон младшая дочка Перри, – не правда ли, симпатичная?» – услышала она из-за спины и тут же принялась внимательно изучать разноцветный витраж, чтобы неизвестный обожатель больше не увидел ее лица.

После венчания семья Жозефины направилась на банкет, поэтому обедать девушке пришлось в одиночестве – точнее, почти в одиночестве, ведь младшего брата и его гувернантку трудно было считать обществом.

Она чувствовала себя совершенно опустошенной. Сегодня вечером Энтони Харкер – «так глубоко любимый – так нежно любимый – так глубоко, нежно любимый!» – шел на свидание с другой, чтобы целовать ее отвратительное глупое лицо; и скоро он исчезнет навсегда – как и все остальные мужчины его поколения – в объятиях какой-нибудь женщины, вовсе его не любившей, оставив ей лишь миллиарды Трэвисов Де-Коппетов и Эдов Бементов – людей, которые до того неинтересны, что едва ли стоят хотя бы полуулыбки…

Когда она увидела свое отражение в зеркале ванной, на нее вновь нахлынули чувства. А что, если она умрет сегодня ночью, во сне?

– Какая глупость, – прошептала она.