Слава Бродский - Бредовый суп

– Можно положить мне лед в содовую? – спросил я у девушки в буфете Лувра.

 – Я не понимаю, – сказала девушка.

– Я хочу содовую со льдом.

– Я позову моего супервайзера, – сказала девушка.

 Она сказала парню, который работал рядом с ней, что нужна его помощь. Она сказала это по-английски, и парень, когда он подошел ко мне, смотрел на меня весьма настороженно.

– Нужна помощь? – спросил он.

– Я просто хочу содовую со льдом.

– Нет проблем, – сказал парень. Он повернулся к автоматам, налил мне содовую в стакан и поставил его передо мной. – Что-нибудь еще?

– Мне не нужен второй стакан. Мне уже дали содовую. Я просто хочу это со льдом.

Парень молча смотрел на меня.

– У тебя есть лед? – спросил я.

– Лед?

– Да, лед. У тебя есть лед?

– Да, в морозильнике.

– Пожалуйста, положи его мне в содовую.

– Ты хочешь, чтобы я положил тебе его прямо в стакан?

– Да.

– Я не знаю, – сказал парень, – можно ли этот лед класть прямо в содовую. Мы никогда так не делали.

– Тогда не надо, – сказал я. – ­Я выпью это так.

Когда мы вышли из Лувра, Маринка сказала мне, что ей очень все понравилось.

– А мне было немного скучно, – сказал я.

– Почему? Я помню, тебе и в Мадриде было скучно.

– В Прадо?

– Да. Ты там такое нес, что мне было просто неудобно перед нашими новыми друзьями.

– Что же я такое там нес? – спросил я.

– А ты не помнишь?

– Нет.

– Во-первых, ты сказал, что даешь Гойе последнюю возможность тебе понравиться.

– Да, я надеялся, что он мне понравится там.

– Но он тебе не понравился, и ты сказал, что все шизофренические его вещи тебя вообще раздражают, как раздражают тебя все шизофреники, которые более шизофреники, чем ты сам.

– Я так сказал? – спросил я.

– Да, Илюша, ты так сказал.

– Я пошутил.

– Нет, все это выглядело вполне серьезно.

– И тебе из-за этого было неудобно за меня?

– Ты еще что-то там говорил.

– Что? – спросил я.

– Я уже не помню, – сказала Маринка.

– Вспомни.

– Когда мы посмотрели Эль Греко, то все уже с напряжением ждали, что ты скажешь еще.

– И я что-то сказал?

– Да, ты сказал: “То, что я раньше приписывал плохому качеству репродукций, оказалось замечательным чувством цвета художника”.

– Здорово, – сказал я.

– Наверное, ты просто устал – и сегодня, и тогда, в Прадо.

– Нет, я не устал. Просто когда-то давно я потратил, наверное, слишком много душевных сил на это, и, видимо, у меня что-то перегорело внутри.

Когда-то давно мы все отдавали живописи много душевных сил, хотя прямой доступ к ней для нас был сильно ограничен и мы довольствовались разглядыванием каких-то случайных альбомов, а то и просто почтовых открыток.

Мы ловили любую новую выставку и обязательно шли туда в день открытия. Потому что на следующий день ее могли уже закрыть, а место, на котором она была расположена, сравнять с землей бульдозерами.

Одна из первых московских авангардных выставок открылась в воскресенье днем прямо в клубе института, где я работал тогда. И я, конечно, не стал ждать до понедельника и поехал туда в воскресенье, наверное, потому, что я был достаточно высокого мнения о бульдозерной мощи страны, в которой мы жили.

Я до сих пор помню имена тех двенадцати художников, которые повесили свои работы на стенах нашего клуба. Помню, как Плавинский сидел совершенно счастливо ошалевший около своей картины, которая называлась “В подкидного на ящиках”, и принимал поздравления. Через двадцать пять лет после этого, в Нью- Йорке, он почему-то скажет, что не помнит такой работы.

Картины провисели только полдня. И когда на следующий день, в понедельник, я решил зайти туда утром, я увидел абсолютно пустые залы. И только срезанные концы свисающих со всех стен веревок подтверждали, что все это не приснилось мне.

С публичными выставками было покончено надолго. И московские художники стали устраивать выставки в своих квартирах.

У Рабина в его загородном доме мы смотрели все эти его восхитительные, почти черно-белые картины с покосившимися домами на каких-то маленьких улочках. Улица Богородицы, переулок Христа… И опять же почти черно-белая авторская копия “Джоконды”.

Кропивницкий у себя дома показывал нам свои работы и приговаривал: “А вот еще такая картина, а вот еще такая…”

Часто я бродил по центру Москвы и заходил в букинистические магазины проверить, не появился ли где-то какой-нибудь новый альбом. Однажды я увидел в магазине на Кузнецком Мосту громадный альбом Пикассо. И я все ходил по магазину и рассматривал все полки и витрины. И мой взгляд все время соскальзывал к этому альбому. На нем лежала маленькая картонная табличка с ценой, превышающей в два раза мою месячную зарплату. И я все не решался попросить показать мне его. А когда я все-таки решился, продавщица строго спросила меня, собираюсь ли я покупать альбом или только посмотреть. И я сказал, что еще не знаю. И это, конечно, было откровенной ложью. Потому что я не мог позволить себе купить его ни при каких обстоятельствах. И я прямо почувствовал, что я покраснел, и продавщица, конечно, заметила это. Но она все-таки сказала, что сейчас даст мне его посмотреть, если у меня чистые руки.

– У меня чистые руки, – сказал я. – У меня очень чистые руки.

– Сделайте мне два одолжения, – сказала она.

– Конечно, – сказал я.

– Во-первых, когда вы говорите “Пикассо”, делайте ударение на втором слоге. А во-вторых, переворачивайте страницы правой рукой с правого верхнего угла, с верхней его стороны. Вот так.

Она показала мне, как переворачивать страницы, чтобы на них не могло остаться никакого, даже самого маленького излома. И с тех пор я листаю страницы только так – правой рукой и, обязательно, с правого верхнего угла, с верхней его стороны.

Однажды мне повезло. Меня пригласили посетить запасники Третьяковки. Там было несколько больших комнат со стеллажами, на которых стояли картины всех самых замечательных русских художников. Они стояли вплотную друг к другу, без всякого порядка, в навал, какие в рамах, а какие просто так, на подрамниках. В комнатах сильно пахло пылью. И я вытаскивал картину со стеллажа, ставил ее где-то рядом на пол, прислонив к стенке, любовался несколько секунд и потом засовывал на стеллаж обратно. У меня было мало времени, и я торопился посмотреть все.

В верхнем ряду одного из стеллажей стояла здоровенная картина. И я стал тащить ее оттуда, пытаясь не дотрагиваться до холста руками. И мне никак не удавалось обхватить ее за подрамник даже поперек, такая она была большая. И когда она почти готова была обрушиться на меня, мне все-таки пришлось попридержать ее за холст. Потом, когда я уже прислонил картину к стенке, я долго не мог заставить себя вернуть ее на место. Так, первый раз в жизни, я увидел “Над городом” Шагала. 

– Вот почему у меня что-то перегорело внутри, – сказал я.

– Что? – спросила Маринка.

Мы доехали на метро до станции “Ternes”. Потом пошли по Wagram и зашли в кафе “Al Goldenberg”.

– Что говорят твои путеводители? – спросил я Маринку.

– Почти исторический ресторан. Сэндвичи, как в Нью-Йорке. Лучший закусон в пределах двухсот франков в этом районе.

– А Хемингуэй здесь любил сидеть? – спросил я.

– Нет, – сказала Маринка.

Мы съели нью-йоркские сэндвичи и пошли по Wagram в обратную сторону. Было очень жарко, и каждые пятнадцать минут нам приходилось покупать содовую. Ее давали безо льда. Поэтому я все время ел мороженое. И от этого опять хотел пить.

Вскоре мы дошли до Триумфальной арки.  И потом побрели по Елисейским полям. На всех тротуарах студенты из Рима ели цыплят.

Мы сели в метро, доехали до Пляс Пигаль, и когда вышли наверх, увидели сразу крылья “Мулен-Руж”. И уже через несколько минут мы выкупали там заказанные еще два дня назад билеты.

Нас провели внутрь и посадили за столик в первом ряду, вплотную к сцене.

– Давай не будем здесь есть, – сказала Маринка.

– Хорошо, – сказал я, – но выпить что-нибудь не помешает?

– Конечно. Только мне кажется, что нас неудачно посадили. Мы будем видеть здесь целый вечер одни голые ноги.

– Знаешь, что, – сказал я,  – я мечтал об этом всю мою жизнь.

  Г л а в а   21

– Это не очень-то правильно болеть за мексиканскую команду, работая в голландском банке, – сказал Джон.

– О, я очень извиняюсь, – сказала девушка.

Она ужасно смутилась, и все смотрели на нее вполне серьезно.

– Я очень извиняюсь, – еще раз сказала она.

Мексиканцы забили гол в ворота голландцев буквально на последней минуте, и матч почти сразу закончился.