Неизвестно - Еленевский Мытари и фарисеи
Дальнейшая дорога превратилась в кошмар: народ пулей вылетал из кабин, осматриваясь, где бы присесть. Дядя Гриша, проклинавший себя за скупердяйство, стеснявшийся прилюдно спустить штаны и дальше всех семенивший в степь, махнул рукой:
— Пустая трата времени, куда ни беги, а все равно как на столе.
С ним, стыдливо опуская глаза, согласились и остальные.
— Тогда мужики налево, женщины направо.
Особенно страдали дети. Полтавчанка плакала около семилетних сыно- вей-близняшек и ругала себя последними словами, говорила моей жене: «Ну почему вы не заставили меня выбросить эту колбасу, почему?» В ход пошли автомобильные аптечки. К вечеру в Ашхабад мы добрались с плачем и стонами.
Жена «волжанина», которая в жару на пищу и смотреть не могла, сочувственно вздыхала, но на губах лежала улыбка, мол, я страдаю, страдайте и вы.
В Ашхабаде мне пришлось договариваться с командованием зенитноракетного полка, чтобы нас пропустили на территорию, где еще раньше через знакомых ракетчиков я заказал номера в полковой гостинице.
Дежурный по части уперся:
— Пропущу, но только военных. На вас заявка есть. Остальные пусть вон на той стоянке у контрольно-пропускного пункта располагаются, за забором, только за забором.
Я попросил соединить меня с командиром.
— Командира нет, за него начальник штаба.
— Тогда с ним, — и начал объяснять ситуацию.
Подполковник всполошился:
— А если ты какую заразу привез! — и распорядился вызвать медиков. — Сейчас сам подъеду!
— Да никакой заразы, от продуктов прихватило.
Он со вздохом глядел на изможденные жарой и поносом лица, сочувственно говорил:
— Эх, мытари, мытари, вот до чего жадность доводит, — он укоризненно посмотрел на меня, — вроде бы в Азии служил, должен знать.
— Если бы жадность.
— А что?
— Бедность.
— Может, и она, — вдруг согласился он, — на такой дороге за стакан воды семь шкур слупят. Говоришь, уедете пораньше, ладно, давай все, скопом, а медиков я пришлю, там же дети.
— Спасибо.
Он позвонил дежурному по части, распорядился, чтобы нас пропустили, а заодно распорядился принести поесть из солдатской столовой.
— Это, конечно, не твоя, не летная столовая, без деликатесов, но повара умельцы. За эти несколько лет мы столько разных мытарей кормили, — он грустно улыбнулся, — и никто не сетовал.
Я был бесконечно благодарен этому худенькому, с белесыми выгоревшими до невидимости бровями подполковнику с мешками под глазами, в застиранной форменной рубахе, где от частой стирки по краям ворота уже повылазила бахрома.
Заведующая гостиницей оказалась его женой и выделила нам три номера: «Это все, что есть, поэтому располагайтесь, как сумеете». Солдаты притащили тюфяки и простыни, она включила кондиционеры и распорядилась насчет воды в душе. Женщины первым делом принялись за стирку.
Измученные дети после осмотра медиком-майором и выпитых микстур мигом уснули, а мы еще долго чаевничали, обсуждая перипетии прожитых дней, загадывая о будущем. Присланный начальником штаба маленький прапорщик нашел для «Волги» пробку, поставил ее, подлил масла и довольствовался двумя бутылками водки, которые «волжанин» извлек из вместительного багажника. Словоохотливый врач пополнил наши автомобильные аптечки, расспрашивал, кто куда, говорил, что надо бы и самому определяться: «Да только пусть все утрясется».
***
Выезжали рано, до рассвета. Хозяйка гостиницы не взяла с нас ни копейки, рассудив, что у нас впереди долгая дорога.
Это в городе утро нерешительно блуждает между домами, а в степи день начинается задолго до появления солнца. Оно еще не поднялось из- за гор, а степь уже быстро теряла утреннюю прохладу. Вскоре подъехали к повороту на Бахарден, удивительному, обаятельному своей красотой и гостеприимностью месту. Там, в глубокой пещере, блестела в электрическом свете лечебная вода, оттуда веяло таинственностью и прохладой, малейший всплеск воды под рукой пловца радостно баюкало гулкое эхо, а наверху тебя ожидала чайхана со всевозможными чаями, напитками и самыми разнообразными блюдами. Из динамиков всегда, в любую погоду над Бахарденом, лились песни.
Из-за поворота выплыл табун светлых счастливых «Волг» во главе с черным мерседесом и резво покатил в сторону Ашхабада. Я вспомнил, что вчера было Первое мая, всемирный праздник труда и благоденствия.
По дороге раз за разом навстречу или попутно, шествовали верблюды, никак не желавшие уступать нам дорогу, и медленным цугом, жуя жвачку, размеренно покачивая длинными шеями, беззвучно шагали по белой полосе, словно специально для них очерченной. Только при приближении огромной фуры медленно, с гордо понятыми головами они сходили на край проезжей части, затем с таким же достоинством возвращались обратно. Ближе к вечеру дорога начала изгибаться под напором высоких каменных россыпей, а затем устремилась вниз, к морю. Дувший оттуда ветер быстро заполнил кабины, и жена «волжанина» облегченно сняла с головы мокрый платок.
Здесь нас настигли с десяток мотоциклистов. Стая злобно ревела моторами. Она то обгоняла нас, то возвращалась обратно. Жена встревоженно посматривала в их сторону, кто-то в колонне громко просигналил, чем вызвал там еще большую злобу. Дело принимало плохой оборот, я сунул руку под сиденье, достал подарок Парамыгина и покачал гранатой на ладони. Стаю словно сдуло приморским ветром, и она исчезла за ближайшей горой.
В Красноводске столпотворение оказалось куда большим, чем на Амударье. Три дня море штормило, паромы задерживались, и машин скопилось изрядно. Хорошо, что перед этим начальник штаба ракетчиков дозвонился до коменданта порта и попросил оказать нам полное содействие.
— Да, там теперь не проблема — проблемища, а мы с ним подруживаем.
Комендант сразу выписал посадочные талоны на ближайший паром,
сказал, что по прибытии судна патруль вместе с милицией поможет нам вклиниться в очередь, иначе никакие талоны не помогут.
— По этим талонам и билеты возьмете. А то с рук они в три раза дороже, если не в пять. Да, подполковник, берегите машины, ни на секунду не оставляйте без присмотра, — предупредил он, — особенно ночью, воровство жуткое, снимают все, из салона также тащат все. И то, что лежит на внешнем багажнике. Поэтому скажи своим, чтобы в машине обязательно кто-нибудь сидел.
Дядя Гриша из объемной пластиковой канистры налил две бутылки коньяка:
— Передай коменданту, хороший человек.
Наверное, это все, чем мы могли его отблагодарить, так же, как и благодарили подполковника в Ашхабаде.
Мы собрались, и я объяснил ситуацию так, как мне о ней рассказал комендант. Недалеко от нас истошный женский крик начал звать милицию, мы с майором решили узнать, что случилось.
Кричавшая женщина, увидев нас, бросилась как к спасителям, на что расстроенный супруг досадливо заметил:
— Это же не милиция, а вояки.
Она набросилась на него с кулаками:
— Все вояки, только ты у меня соплями исходишь. — И уже к нам: — Пошли искать туалет, вернулись, а багажник на машине пустой. А там вся одежда, понимаете, вся! Говорила, давай вовнутрь переложим, так нет, дочь посмотрит, а она, пока мы ходили, уснула. Вот, веревки обрезали и унесли!
— .Такое дело, — стал пояснять угрюмый мужчина, — припекло ее, говорю, вон, иди за угол, все туда бегают, нет, подавай туалет. А где он? Вижу, двое стоят, беседуют, похожи на работников порта, подошел, так, мол, и так. Они подозвали пацана, вот он покажет, этот пацан как повел, так еле обратно дорогу нашли. Да и какой там туалет, все загажено, не подступиться.
— Опять я виновата, у тебя кругом я виновата, — она заплакала, — а там ведь вся одежда.
Слово «одежда» она произнесла как «надежда». Из кабины на нас смотрело испуганное усталое веснушчатое личико полусонной девчушки.
Мы вернулись и договорились: помимо всего прочего налаживаем общую охрану, поскольку в ожидании парома придется ночевать.
Дядя Гриша налил нам с майором по рюмке коньяка за благополучную посадку.
— От расстройства желудка он тоже помогает. — Но вспомнив о своих похождениях, уточнил: — Да только не всем.
Ночь не принесла ни сна, ни отдыха. Портовая жизнь не замирала ни на минуту, будоража все вокруг басистыми гудками, тонкими свистками, воем сирен. «Ваукал» маневровый тепловозик. Постоянно роились автомобили. Расположившись рядом, веселая кампания о чем-то азартно спорила, кричала, считала деньги. Несколько пьяных женщин исходили призывным хохотом, пары закрывались в кабине с выгоревшим до белизны тентом уазика, затем выползали, тут же справляли нужду и опять хохотали.
— Содом и Гоморра, — брезгливо поморщилась жена и приказала детям не смотреть в ту сторону.
В полночь у притемненной длинной стены портового кафе началась какая-то ругань, перешедшая в драку. Жена бросилась ко мне и умоляла не ввязываться:
