Кузьма Петров-Водкин - Моя повесть-1. Хлыновск
С этих-то вот пор Филька и занялся спущением звезд на землю. Ночью, бывало, вон куда обходили колдовскую избу: треск, вспых такой из нее шел, что упаси Господи…
После этаких дел народ волноваться начал противу Фильки; выселение ему стали требовать: иначе спалит, мол, он кас делали бесовскими. Да и какой, мол, колдун он есть, если прямого излечения людям не производит… И к попу обращались, чтоб осадил он сколь можно Фильку аль вразумление ему сделал церковное… Поп возьмет с собой в бутылку воды крещенской и кропилу, да только до избы Филькиной дойдет, чтоб окропить ее, - глянь, а в бутылке и сказать нельзя что находится. Нет силы моей, - говорит поп, - через воду, надо бы, говорит, с крестом да Евангелием на него пойти, да страх берет, не осквернить бы знаки божеские…
Не знаю, как бы дальше дело кончилось, да пришел Фильке евонный конец: осияло однажды все село наше как молыньей… Спалил кто, аль звезда какая с огнем угодила, только от избы Филькиной один прах остался, а в золе самой трубки какие-то ребятишки выгребли… В трубках этих вроде как стекла заделаны… Мужики порешили их в омут речной бросить. А что Фильки касается, так он, почитай, скрозь дотла сгорел, и только пуговки да крест медный промежду угольев человечьих спознались.
Вот, ребятушки, дела есть какие. Человек может и беса перемудрить, ежели противу всего станет, - закончил рассказчик.
Меня такие рассказы пугали участью их героев, но и сильно радовали смелостью и напряженностью человеческих исканий. На Ерошку они произвели особенное впечатление.
Однажды вечером после полива в саду, когда мыли мы у бадьи ноги, под страшной тайной, после моей клятвы: "лопни глаза", он мне сказал, что он, Ерошка, ищет колдуна, чтоб поступить к нему в ученье.
Этим заявлением Ерошка сделался для меня временным героем.
Несколько позже я расскажу о Ерошке и его дальнейшей судьбе.
Что интерес к небесным и вообще космическим событиям был у нас всегда наготове, свидетельствует хотя бы следующая шутка, одна из многих.
Приходит Васильич к ужику и, снимая полушубок, сообщает особенным тоном:
- Эх, мужики, на дворе столбов сколько!
В кухне все: - Ну?? - Некоторые еще сдерживают себя, только с мест приподымутся, а Иван, Ерошка и я вперегонки бросаемся БО двор к зимнему небу, сверкающему звездами.
Мне начинают казаться спускающиеся лучами к земле полосы, а Иван с сожалением замечает:
- Наврал, плешивый черт…
Нас, возвращающихся в кухню, спрашивают о том, что мы видели. Мы молчим…
- Аль не видали? - удивляется изобретатель столбов.
- Только тебе брехать… - в сердцах отвечает Иван.
- Ну и ротозеи! - не унимался Васильич.
- Да-к что? - огрызнется Иван.
- Да как что? А под сараями не видали? Общий смех покрывает шутку.
Атмосферические свечения вокруг луны, в особенности же редкие, сияющие крути, огибающие солнце, не проходили мимо наших оценок и наблюдений.
Особенно мне врезались в память два небесных явления, отметивших мои космические представления. Первое случилось в один из периодов моей жизни на Малафеевке.
За несколько дней до этого события в народе прошел слух о предстоящем затмении солнца. Слух волнующий, потому что сектантская нервная чувствительность тесно связывала небесные явления с социальным порядком жизни.
К тому же расклеенные городской управой объяснительные рукописные афишки, проповеди в церквах - эти меры вместо внесения успокоения достигли обратного: тревожности и напряженности ожидания как будто нарочно кем-то подготовляемого затмения.
Старухи повынимали саваны, заготовляемые ими обычно заранее и хранимые на дне погребцов на случай смерти. Раскольничьи молельни весь канун перед затмением были открыты для всенощного покаянного бдения. От кабака у Красотихи неслись крики, очевидно, самых отчаянных пьяниц. Их несвязные песни еще жутче делали наступающую канунную ночь: казалось, что пьяные воют от страха.
Я сидел на обрыве над Волгой.
В природе не было никаких изменений. Догоравшая заря зеркалила тихую воду с силуэтами островов. Дневная жара сменилась прохладой. Со дворов слышалось мирное мычание коров, вернувшихся из стада.
На улице было безлюдно.
Сквозь некоторую жуть настроения во мне бушевало радостное нетерпение к необычному, которое наступит завтра. Я пошел домой.
Проходя избушку Кондратыча, я увидел выглядывавшее из окошка лицо Тани, приемыша Андрея Кондратыча. По случаю ожидаемых событий она с бабушкой Анной пришли ночевать к дедушке, что, впрочем, и без этой оказии случалось нередко.
Я и Таня были друзьями с пеленок, но теперь мы вступили в полосу уже некоторой застенчивой дружбы.
- Ты очень боишься затмения? - спросила девочка.
- Мне очень хочется, чтоб оно скорее случилось, - ответил я, задерживаясь у подоконника.
- А я боюсь, - сказала Таня, съеживая плечи. Она снизила голос и наклонилась ко мне. - Я боюсь, как бы не осталась ночь на всю жизнь.
Я почувствовал, что эта же самая мысль была и у меня, и она меня также пугала… За головой Тани появилась Анна Кондратьевна и погнала меня спать.
Я хотел бодрствовать всю ночь и потому устроился на крыльце, на котором когда-то отец ждал моего рождения. Темнота ночи и тишина, придавившие Малафеевку, усыпили меня непробудным до рассвета сном.
Проснулся я вдруг, словно меня кто подтолкнул, и бросился на обрыв.
Светало. На востоке за Волгой сгрудились облачка… Мне не верилось, что день наступал обычным.
Облачка напрягались светом, и брызнули через них и сквозь них лучи солнца и залили Волгу.
Пейзаж стал светел и прост. Наступало бодрое летнее утро. Зачирикали воробьи, заклохтали куры, и казалось, кончились все ожидания необычного… Так, вероятно, казалось всем, потому что к жизни приступили как всегда: подоили коров, выгнали их на Московскую, где был сбор стада… Мужики повели на водопой лошадей. Закурились трубы разжигаемыми печами… Кое-где по углам стали подсмеиваться над предсказанным. Да и неудивительно, когда само солнце не проявляло никакого желания подчиниться предсказанию, подымаясь все выше и выше над горизонтом…
Затмение подкралось незаметно. На солнце из-за его блеска все еще нельзя было смотреть простым глазом, но освещение пейзажа стало меняться, становясь все более и более закатным, как будто происходило не поднятие солнца, а его опускание к горизонту, и опускание быстрое, заметное, по угасанию света, на глаз.
Зажелтели, заоранжевели, потом подернулись красным освещенные домики. У горизонта показалась вечерняя синева…
Люди покинули свои жилища. На улицах толпы и группы людей с обращенными к потухающему светилу лицами. Сдавленный говор. Вздохи.
Все напряженнее становится состояние людей и животных. Недоуменно запели петухи.
Внимание народа переносится на бегущих с поля коров, они жалко ревут и болтают пустыми вымями…
Напряжение в толпе разряжается воплем:
- Владычица, спаси нас…
Подул сумеречный ветерок; зашелестели листьями ветлы, рябью покрылась Волга, и на зените неба весело заблестела серебряным светом звезда…
Солнцу приходил конец. Вместо необъятного костра света - серо-багровое пятно, окруженное красноватым колечком. В толпе больше нет удержу: вопли растут, ближние и дальние сливаются в один гул, раздирающий сердце, Я застыл о г надвинувшегося на меня страха вечной необычной ночи, от отчаяния окружающих. В это время чья-то рука нелепо трогает мою руку. Это была Таня. У нее был беззащитный, растерянный вид. Она взяла меня за руку и оставалась возле - казалось, девочка искала моей защиты. Этот простой, естественный жест, поя впечатлением особенности момента, среди дня, ставшего ночью, среди вопля народного, наполнил меня новыми, неизвестными мне дотоле ощущениями: земля и небо и люди стали иными.
Это не хлыновцы - это рыскающее дикой, неубранной посевами землей стадо… Как во сне докочевали мы к берегу неведомой реки и здесь потеряли размеры дня и ночи и потеряли размеры опасности… И сами стали космичны…
На мне родовая, вечная ответственность за судьбу слабейшей, дрожащую руку которой я сдавливаю в моей ладони…
- О-э-о… - поет внутри меня боевой клич моего племени, роднящий меня с каждым из его членов…
- О-э-о… - это обрядовая песнь, это вопль-ритм, организующий нас, затерянных в пространстве. Ритм, дающий верные направления нашему стаду. О-э-о… Пусть солнце исчезает навсегда - мы сритмуемся с новыми условиями… Бесполезными померкнут глаза наши, но мы повернем обратно потоки наших артерий и заставим концы наших пальцев быть зрячими…
Было ли это мое состояние молитвой или заклинанием стихий, или это был волевой экстаз, зарождающий племенные инстинкты вождя, но я знаю верно, что это была, может быть, моя первая настройка собственного организма для его встречи с планетным событием, чтобы суметь действие на меня классического ужаса сделать творческим…
