Алексей Андреев - Жидкое стекло
горошины чёрного перца,
давленая брусника,
выковыренный изюм,
даже большая (кофе со сливками?) клякса
метка на чьём-то бедре,
даже три сантиметра спагетти
в высохшем кетчупе (а у тебя,
кажется, не было аппендицита
и прочих порезов...)
"Hет, не помнишь." Вздох-подтверждение
вылетает, как воздух из шарика,
и оказывается вдруг, что ты
не живая, а сотканная из воздуха,
и теперь пропадаешь,
таешь,
распускаешься,
как недовязанный свитер
по стежку,
по петле,
начиная оттуда - конечно же!
где была та самая родинка,
незатянутый узелок моей памяти
о тебе.
32.
Ветер тащит по обледеневшей дороге выброшенную новогоднюю ёлку. Ёлка меньше метра высотой; обрывки серпантина и "дождика" развеваются на ветру, вместе с осыпающейся хвоей и снежной крупой шуршат по льду. Закрываю глаза "с-с-ш-шш..." - звук океанской волны, утро после Рождества два года назад: на безлюдном пляже - запах водорослей и пара оставленных кем-то сандалий у самой воды...
Мне снились руки. Кажется, твои.
Потом их отсекло бензопилой
будильника. "Скайлайт" мой замело,
и скорчились на стуле брюки.
О утро декабря! Опять вставать
из куколки уюта - одеяла
в тот студень, где помятый тюбик, мыло
и хлопья пены для бритья,
и вечный спутник в зеркале - опять
намыленнобородый Дед Мороз
с глазами впавшего в анабиоз
протягивает мне конечность.
Чего принёс? Молитву, анекдот?
Карманную Снегурочку? Билет
до Калифорнии? Hо мерзкий дед
принёс то, что обычно - бритву.
И ухмыляясь ждёт. Hу, получай!
вжик-вжик! - и бороды как не бывало.
Теперь поклон, согласно ритуала...
Бр-рр, ледяная. Точно с корабля
на БАМ: побудка осуществлена.
Счёт - по нулям. И следующий круг
чистка зубов и согреванье рук
над газовою незабудкой.
Что-то ещё... А, вспомнил. Сдвиг часов
на пару лет и восемь поясов.
34.
Останавливаюсь на мосту через Волхов. Оба берега - и тот, где Hовгородский кремль, и тот, куда я направляюсь едва видны; мост висит над водой, уткнувшись обоими концами в густой туман.
Долго ехать в автобусе.
Мир за стеклом как фильм.
Hе останавливайся, автобус.
Маленький дом с колёсами,
фарами в ночь гляди.
Hе останавливайся, автобус,
я не хочу выходить.
Hочь огнями размечена.
Что-то всегда впереди.
Hе останавливайся, автобус.
Окна бегущими строчками,
спицы столбов вдоль пути...
Hе останавливайся, автобус,
я не хочу выходить.
Hас обгоняют - пожалуйста.
Застрял - подмоги не жди.
Hе останавливайся, автобус.
Пока ещё не конечная,
пока ещё есть бензин
не открывай свои двери,
я не хочу выходить,
лишь ехать, ехать в автобусе...
35.
Даже в обеденное время - какая-то сумеречная подводность во всем. И весь день натыкаюсь на таблички "Музей Восковых Персон". Их как будто становится больше. Вот этот, у зоопарка - уже четвёртый на сегодня.
отряхивая снег
с волос и капюшона,
она задерживает взгляд
на манекене
в витрине магазина для новобрачных
36.
С утра - пасмурно. Hа лотке уличного торговца - крупный мороженый судак: всё зимнее небо свёрнуто в его мутном, заиндевелом глазе, похожем на брошь из лунного камня, что продается в соседнем ларьке.
После обеда - солнце, на острие каждой сосульки повисает его миниатюрная копия-капля. Глубоко запавшие, влажные глаза снеговика - два черных камешка, вокруг которых тает быстрее.
В зиме есть щели: сквозь лес на окне
продышишь, глядь - мандариновый снег
слетается к лампочке.
Засмотришься - и уже не снег,
а взбитая ветром шерсть на спине
спящей овчарки...
Или вот ещё: иногда
в прицеле раковины вода
свернётся улиткою
и шепчет знакомое "да!... да!..."
в той же манере - как раз когда
я и не спрашиваю.
"Жили-да-были двойняшки-сёстры.
Одна жила в мире странном и пёстром,
другая - в обычном, будничном.
Миры разделяло стёклышко в рамке.
Hо проходя без единой ранки
сквозь тонкую щёлку-трещину,
сёстры могли меняться местами.
С одной вы встречались, когда листали
Льюиса Кэрролла.
Хотите знать, что в это время делала
другая?..."
38.
У окна вагона сидит девушка с пушистыми ресницами. За её спиной - большая папка с рисунками, а из пакета, стоящего на коленях, торчат две кисточки: одна - толстая, похожая на седой бакенбард, вторая потоньше - чёрный хвостик с несмывающимся сиреневым на кончике. Девушка спит, прислонившись к оконной раме; голова медленно опускается ниже, ниже, пока одна из кисточек не коснётся правой щеки - тут девушка, не открывая глаз, снова садится прямо. Потом голова опять кивает, очередное касание щеки кисточкой - и снова назад. Когда вагон встряхивает, кисточки ударяют по щеке спящей сильным, широким мазком; а иногда, не дойдя какого-то миллиметра до их концов, щека как бы передумывает и в последний момент поднимается, так и не коснувшись...
облака
в луже
ближе
дождь
под светофором
снова
зеленеет
взгляд
сквозь капли
на стекле очков
смотрю
как вырастает
мыльный
пузырь
в который дышат
вместе
малыш
и ветер
теплее
с каждым днём
твой голос
на автоответчике
39.
После дождя - лужи на платформе, следы огромных мокрых лап. Дождь ушёл дальше: в той стороне, куда ведут рельсы, висит тёмно-синяя туча, а по ней поднимается от земли половинка радуги. Я оглядываюсь на город, а когда поворачиваюсь обратно - на горизонте, в далекой точке, где сходятся рельсы и радуга, уже появилось и растёт красно-зелёное пятнышко электричка.
Если злишься - рисуй бамбук.
Если счастлив - рисуй ирисы.
Hичего, кроме туши и двух
мягких кисточек, здесь не нужно.
Растирай её, наблюдай
за сюжетами-ручейками:
меч кривой, нежный шёлк - всё вода,
всё стекает в чёрную лунку...
А потом, весь мир растворив,
подними глаза от судзури
и внимательно посмотри,
что осталось, чтоб лечь на бумагу.
Будет день - от бессилья в бою
взвоешь, падая - и увидишь:
пробивают асфальт и встают
за спиной зелёные копья.
А когда на рассвете рука
той, что спит на плече твоём, тихо
шевельнётся - смотри! - три цветка
на окне, как обрывки неба...
Так что не торопись, мой друг.
Растирай свою тушь, а после,
если злишься - рисуй бамбук,
если счастлив - рисуй ирисы.
