Анатоль Козлов - Ладонь на плече
— Боже, я схожу с ума! Определенно шизанулся! — прошептал мужчина пересохшими губами.
На лбу его крупными каплями росы выступил пот, а губы пересохли, как почерневшая пижма среди зимы на лысом пригорке.
— Кто и когда мог написать на стене этот текст? Я же сидел напротив. Неужели не услышал, как кто-то вошел? Да и тот человек, который вошел, почему не увидел меня? Не мог он не увидеть другого в такой маленькой комнатке барака. Происходит что-то не то. А к чему, к какому событию непонятный сон? Пещера с невообразимым богатством, красавица в лодке...
И приснится же такое! Да где? В наполовину сгнившем бараке довелось увидеть горы золота. Тексты, написанные неизвестно кем на закопченной стене. Белое на черном. Подземелье и вещунья среди богатства. — Вирун стоял ссутулившись и напоминал теперь старого коршуна, попавшего под проливной дождь. Уголки губ на его лице опустились, подковой повисли над прямоугольным массивным, как любят рисовать американцы на своих военных плакатах, подбородком. В глазах же застыла глубокая тоска и неприпрятанное недоумение или даже растерянность. По всему было видно, что человек запутался в своих переживаниях и мыслях. Он затих, будто муха, попавшая в паутину. Но через минуту, собравшись с силами, существо начнет сражаться за свободу, жизнь и полет по замкнутому кругу. По кругу, который называется так просто, но так значительно — жизнь. Однако пока неизвестно: хватит ли ловкости, навыков и способностей выпутаться из липких тенет? Выбраться из одного плена, чтобы попасть в новую ловушку. Может, и более опасную и угрожающую, чем предыдущая.
Эх ты, человек-муха, или муха-человек, все бежишь, летишь, нет времени остановиться и осмотреться, перевести дух и внимательно взглянуть под ноги, направо, налево, вверх, в конце концов — перед собой. Посмотреть и понять, каких усилий стоит твоя гонка. Гонка за более вкусным куском и привлекательностью новой одежды. Потому что когда ты, наконец, остановишься и осмотришься, то поймешь, что твой желудок полон, а от одежды и других доброт уже нет силы почувствовать себя свободным.
Ну что, перевел дух? Беги дальше, иначе замерзнешь. В подсознании каждого антоновым огнем пульсирует мысль: движение — это жизнь. Только так и не иначе. Вот и беги, за горизонтом призрачной мечтой переливается всеми цветами радуги недосягаемая башня абсолютного счастья. Твоего счастья, удовлетворения и отчаяния.
Вирун всем существом чувствовал ирреальность ситуации. В его душе будто бы образовалась трещинка-разлом, через которую и хлещут теперь раздрайные мысли и чувства. Ну, первое: чего потянуло его в этот заброшенный, разваливающийся барак? Умный человек поостерегся бы и шаг ступить в такую халупу, а он, как обалделый, влез в самую середину, к тому же заснул тут, как счастливый еврей после базара. Во-вторых, увидел текст на стене, написанный будто про него и о нем. В-третьих, после сна рядом с первым текстом кто-то написал второй, а он, Вирун, не смог подкараулить писаку. Если всерьез задуматься над последовательностью таких происшествий, то приходит мысль: случайно все это или нарочно, специально кем-то? Тогда возникает следующий вопрос, даже два: кем и ради чего?
Вирун вздохнул полной грудью и, проведя указательным пальцем правой руки по черной стене рядом с текстами, сделал, не оглядываясь, пару шагов назад. На том месте, где палец коснулся закоптелости, остался беловатый след. Извилистый, нервный, как и жизнь самого Вируна. Еще раз взглянув на текст, мужчина загадочно улыбнулся сам себе и, вплотную подойдя к стене, дохнул на ладонь, как на печать, приложил ее к стене.
— А это моя роспись, — громко сказал он. — Я согласен со всем, что здесь написано. Заверяю и соглашаюсь с изложенным здесь. Но скоро начнет темнеть. Надо шагать домой. Никогда не поверит Моника-Моня, когда расскажу ей о своих сегодняшних приключениях. Нет, не поверит. Она из тех женщин, которым надо не только услышать, но и попробовать на вкус, потрогать, понюхать и отщипнуть крошку или щепоть. А пойти взглянуть самой и убедиться она не захочет. Слишком горда, чтобы болтаться по струхневшим, пропахшим гнилью и доживающим последни часы баракам. Выпестована она городом. Ей тишина не нужна. Подавайте Монике-Моне шум городских улиц, клацанье трамвайных колес о рельсы, шум бесконечных авто и толкотню людского потока.
Пока говорил, мужчина успел уже выйти на вольный воздух. Он приостановился на минуту у входного проема, через который ворвался в строение утомленный за день ветер. Озорник, забравшись в барак, раз-другой ударился о стены и утих. Видно, наконец, нашел то место, которое искал. Тут ему никто мешать не станет до самого утра. Потому что и Вирун освободил барак, собрался в свою небольшую, но уютную квартиру. К молчаливой, хотя и с характером, ревниво-недоверчивой Монике-Моне. Конечно, она не бесприютный ветер, которому нужно раздолье, широта, небесный простор, шум деревьев и невесомость облаков.
Монике-Моне достаточно голоса, его ненавязчивой заботы и приглушенных ковром в зале шагов, чтобы почувствовать свою защищенность и необходимость хозяину квартиры. Моника-Моня не любит долгих отлучек Вируна. Он усвоил это давно. Она нервничает и волнуется за него. Чутко вслушивается в жужжание лифта в подъезде, щелканье ключа в замочной скважине. Чаще это люди поднимаются в свои жилища, отмыкаются соседние квартиры. А Вирун все где-то задерживается, что-то ищет на краю города, в пустырях и ложбинах. Гоняется за призрачным успокоением души, а может, и тела. Но тело измучивается в таких путешествиях-поисках: начинает ныть спина, болят ноги. Мужчина после таких путешествий всегда жалуется Монике- Моне, а она равнодушно молчит. Мстит ему за вынужденное одиночество.
Вирун уже довольно далеко отошел от заброшенного барака. Узкая тропинка вилась меж невысоких взгорков, пряталась в переросшем высохшем разнотравье и терялась за тощими островками березнячков, до которых еще не успели добраться и уничтожить горожане. Через пару километров тропинка выскочит к мостику, что переброшен над шумной кольцевой дорогой. Перейдя его, каждый вливается в неутомимый вихрь городской жизни. Той жизни, в которой от многолюдия тесно даже мыслям в головах, не то что телам. Вируну часто казалась дикой и ненатуральной жизнь городского люда. Он сомневался, что в такой городской толкотне, бестолковщине, ангелы-хранители миллионов горожан устерегут своих избранников. Что они не заблудятся и не перепутаются, а смогут спокойно уберечь своего человека от неприглядного или рокового поступка. Несчастным ангелам-хранителям надо постоянно следить за ними, чтобы нечаянно, отвлекшись на минуту, не потеряться в гуще чужих тел. Может, поэтому столько несчастий случается в последнее время? Потому что ангелы-хранители, словно малые дети, теряются, а люди без охранения своими крылатыми защитниками неосмотрительно попадают не в те места, где должны находиться.
«Интересно, а что случается с ангелами-хранителями, когда человек умирает? — Вирун от неожиданной мысли даже замедлил шаги. — Они же не могут умереть вместе с человеком. Наверно, эфирные создания становятся вольными, свободными, как небесные птицы. Тогда какой смысл ангелу-хранителю оберегать и защищать своего избранника? Получается, что человек для ангела-хранителя угнетатель, сатрап. Ух ты. — Вирун достал из кармана куртки сигареты. Щелкнул зажигалкой, закурил. — И надо же додуматься до такой глупости. Но почему — глупости? Вполне логичный вопрос, хотя и кажется некрасивым и даже гнусным. Можно пойти еще дальше: как Всевышнему присмотреть за нынешней массой людей в мире? За семью миллиардами! Прости мне, Господи, такие мысли, но незавидное у тебя существование».
Сигаретный дым щекотал ноздри, выдыхался в вечерние сумерки. Под подошвами легко шуршал влажный песок. Кое-где приходилось обходить небольшие лужицы, что оставил недавний дождь. Брючины у Вируна намокли до самых колен. Это от травы, которая при его ходьбе стряхивала влагу на одежду.
«В самом деле, существуют вопросы, на которые невозможно ответить. Убедительно и доходчиво. Аргументированно и доказательно. Часто приходится чьи-то доводы и постулаты просто принимать на веру. Видимо, так получается и с нашими ангелами-хранителями. Они всегда и везде с нами. Так есть и, значит, так должно быть. Все очень просто и понятно». — Вирун улыбнулся. На душе стало легко и уютно, понятно и ясно. Будто после тяжелого дня, когда закончена монотонная работа.
Вируну нравилось оставаться наедине с собой. Он часами мог блуждать по пустырям и луговинам пригорода. Заглядывать в ближайшие лесные массивы. Искать летней порой первые капельки земляники, находить темно-фиолетовые россыпи черники, взбиваться на семейки лисичек или встречаться с важно сосредоточенными, замаскированными, гордыми боровиками или подосиновиками. Он совершал такие походы не пищи ради, а ради внутреннего согласия. Такие походы он делал летом. Поздней же осенью бродил не так далеко от города, как хотелось бы. Причина одна: рано темнело. Пока доберется до своего нового спального района, перебросится парой слов с Моникой-Моней, перекусит, на прогулку останется не больше часа-полтора.
