Дима - ПОНЕДЕЛЬНИК
горизонтально, ветер давит на окна с утробным призывом. Ах, какая жалость – батареи
отключены уже неделю. Вчера вечером сквозь шуршание радиоволны ведущий авторитетно
заявил, что сегодня из дома выходить не стоит: городок хрупкий, непогода не шутит, и если
уж пользоваться транспортом, то только общественным. Но благодаря моей веской
расторопности тебе не суждено было услышать эту важную новость, и давай начистоту – из
туалета вообще мало чего слышно. Твой запор случился очень кстати. По радио еще
советовали одеваться теплее, как можно теплее – вы, люди, такие сердобольные, ой, не
смешите меня, и у тебя, кстати, нет достаточно теплой одежды. Раннее утро, темень, на часах
6.15. Ты, естественно, меня не слышишь, но вставай, уже пора. Вставай. Хватит нежиться –
впереди так много дел.
Ты просыпаешься от холода. Одеяло сползло на пол, а простыня как будто сырая. Ты
неохотно, еще не осознав себя, разлепляешь глаза. Мы ведь не рассчитывали увидеть это так
сразу – свое нелюбимое тело, посиневшее, в пупырышках и с никчемным пушком? Ты
морщишься и дрожишь. Натягиваешь одеяло на голову, сопротивляешься судорогам. Вот
незадача, а сна-то и след простыл. Ты садишься в кровати, трешь глаза, изо рта воняет, лоб
саднит, правая рука затекла и теперь изнутри колючая. Будильник показывает 6.16. Мы ведь
5
не собирались просыпаться сегодня так рано? Укутываешься в одеяло и встаешь. Паркет
ледяной. Прохудившиеся тапки как всегда с другой стороны кровати.
Заходишь в ванную комнату. Ты чья-то давно позабытая туша в морозильнике.
Телятина? Свинина? Кругом только бессердечный кафель, пожелтевший от времени и
кривовато налепленный. Горячую воду тоже отключили – извини, не обессудь. Ты смотришь
на себя в зеркало. Лицо опухло, всюду какие-то нахрапистые складки. Ты чувствуешь, как
соски на груди взъерошились. Очень холодно, так неуютно. Но возможности снова заснуть
нет ни малейшей. Уж поверь мне, я знаю свою работу и давно выучился управлять твоим
обыкновенным, как у всех, организмом и застопорившимся сознанием – нас заранее обучают
таким вещам. А о терпении и о том, что его иногда ненадолго хватает, меня почему-то
забыли предупредить. Или, возможно – я часто об этом думаю – не захотели.
Ты тащишься в кухню, включаешь все конфорки, ставишь кипятиться воду: кастрюля,
чайник, ведро, еще одно ведро. Теперь надо ждать. Ну и жди, кто тебе мешает? Но мне
кажется, будь у нас электрический чайник, жить стало бы легче. Я видел такой в журнале:
красивый, черного цвета, вытянутой формы. Полминутки, и у тебя уже есть всамделишный
кипяток, почти волшебство. Но электрический чайник так и не куплен – сплошной каменный
век, ты разве что огонь не высекаешь. Я-то как-нибудь обойдусь, я вообще отлично
справляюсь без жидкостей, а вот твою жизнь назвать легкой, язык не повернется. Впрочем,
ты ведь все равно меня не слышишь.
Слегка оттаяв, малость приняв человеческий облик, ты тянешься за сигаретой, а пачка
пустует, что твой мозжечок. Ты чертыхаешься. Я знаю, это не по-братски, но не выдержал и
выкурил ночью последнюю сигарету, о тебе даже не вспомнив. Тебе очень больно? Я имею в
виду: ты меня не видишь, не слышишь, думаешь, все происходит случайно, а этот «ненарок»
не сглаживает ли разочарование, не упрощает ли боль? Больно принимать удар от кого-то
материального, а когда все попросту валится из рук – на это у тебя есть иммунитет? Жаль,
если да. Тогда все не имеет смысла, и я напрасно суечусь, закидывая твои сигареты за
холодильник и выдалбливая дырки в трубах отопления.
Потерянно кутаешься в одеяло. Тебе жаль себя (неосознанная такая, не уродившаяся
жалость) и потерянной энергии, ведь день только занялся, и силы еще понадобятся.
Безропотно мне подчиняясь, ты вдруг начинаешь распознавать что-то несвойственное
своему быту. Благодаря мне, ты прислушиваешься и отчетливо слышишь… Это странный,
непривычный звук. Будто кто-то мученически, глухо стонет за стенкой или собака скулит, но
чересчур механизировано.
С моей легкой подачи у тебя появляется нездоровое предположение. Возможно, в
соседней квартире болеет гигантская, разжиревшая матрешка. Она лежит в кровати на боку,
пририсованные короткие руки вытянуты по швам, голову облепил неизменный платочек.
Крикливо расписанная, но местами уже пооблупившаяся, матрешка вздыхает, и трещина у
нее на туловище одеревенело сходится и расходится, сходится и расходится. Буквально на
миллиметр.
Выходишь из дома и, как иголка, теряешься в снежном месиве. Куда идти, как идти?
Еще, конечно, не поздно вернуться, но дома так непригодно, волей-неволей прешь
диагональю туда – в белое, колючее. Тротуар и припаркованные машины слились, фонари,
словно из волосяных луковиц, – пробиваются, дорожные знаки, должно быть, уже не одному
прохожему голову срубили – так и свиристят. Метнулся из подворотни обезумевший
мусорный контейнер. И затих в сугробе.
Ты едешь на работу в троллейбусе. Кроме тебя, в салоне больше никого нет, все,
наверное, доверились радио и телевизорам. Ты стараешься разглядеть чужие дома сквозь
пургу, но окна не горят. Хотя нет – вон из-за шторок сверкнул абажур, и тебя почти тошнит
от этого видения. Тошнит от чужого счастья и уюта. Ты еле-еле добираешься до офисного
здания, в котором служишь курьером-переростком, и неприветливое начальство сообщает,
что на сегодня никаких заданий нет и точно не появится, добавив с горяча – сегодня чистое
6
безумие покидать насиженное место. Даже охранник ночевал здесь, пошла вторая смена, и
он, разбуженный, явно не рад тебя видеть. Бито. Ты снова на морозной улице.
Мучительно не хочется возвращаться домой. Ты вязнешь в сугробах тротуара, жмешься
к стенам отстраненных домов, из глаз что-то льется. Открываешь дверь первого попавшегося
кафе, которое на удачу работает, и, шмыгая носом, подходишь к барной стойке. Здесь тоже
все сонные: бармен и еще один посетитель.
- Чая, - говоришь ты.
- Доброе утро, - отвечает бармен.
- Здрасте, - подыгрываешь ты.
- Садитесь, сейчас принесу.
Ты выбираешь место около окна и втискиваешься в пластмассовое креслице, не сняв
пальто. Ты не будешь раздеваться, чтобы не утерять оставшееся тепло и опять не мучиться
судорогами. К счастью, батареи в кафе работают. Ты закрываешь глаза. Из-за нахлобученной
шапки, шарфа с уродливой изморозью в области носа и бесформенной, бесцветной одежды
другой посетитель не может определить твой пол. На секунду он отрывает глаза от газеты и,
не найдя достойного собеседника, лениво продолжает читать.
Бармен приносит чай в потрескавшейся, вокзальной чашке, – это дешевое заведение, – и
сует под блюдце счет, будто сразу хочет от тебя избавиться, мол, не задерживайся, не погань
вид. Ты безмолвствуешь. Ты не хочешь разговаривать.
- Может быть, соли? – спрашивает другой посетитель и добродушно, не двигаясь с места,
протягивает тебе солонку.
Между вами четыре столика.
Ты отрицательно качаешь головой, и другой посетитель отстает. Зачем тебе соль?
- Это ведь не портовый город, - решаешь про себя, думаешь, это уместное замечание.
Пьешь чай с химическим привкусом. Вспоминаешь о сигаретах, но на них денег уже не
хватит. У тебя нет друзей в этом городе, ты здесь недавно. Ты из городка поменьше, а через
месяц, наверное, переберешься в город еще больше. Ты никогда не решаешься сделать что-
нибудь не пунктирное, сразу перепрыгнуть через несколько остановок – в твоей жизни
стоянок даже больше, чем мест назначений. Во всех городах ты устраиваешься на фирмы
курьером и развозишь чужое дерьмо, которое разнится только весом и размером. Ты редко
задумываешься; внутренним движком, дающим частые сбои, тебе служат физические
ощущения. Самые примитивные ощущения: холод, вообще разные температуры, неуют.
Иногда ты начинаешь лучше соображать, если ударяешься током, но случается такое очень
редко, да и заряда надолго не хватает.
Ты. Именно ты. Речь идет именно о тебе, а не о персоне выдуманной, абстрактной. Как
поживает твой болевой порог? Я отлучился на некоторое время, но все идет, как надо: ты
медленно и верно продвигаешься к цели, пусть это и сопровождается пинками. Проблема в
том, что в идение представителей моей профессии ограничено законами тургесценции, но
лично мне это нисколько не мешает, а твоим мнением на этот счет никто даже
