Сиреневая драма, или Комната смеха - Евгений Юрьевич Угрюмов
Парке Культуры и Отдыха было воскресенье – стояли в очереди за билетами;
внучка тоже купила билет – кассир заметался, увидев её, но это никак не
подействовало на Лизу, и она только улыбнулась, как лилия.
На входе стояла афиша.
КОМНАТА СМЕХА
(к о в а р н ы е з е р к а л а)
изготовлены по спецзаказу
совместная фирма
«П Е Р С А Ф И Н А»
Рассаживались по местам…
Театр уж полон; ложи блещут;
Партер и кресла – всё кипит;
В райке нетерпеливо плещут,
И, взвившись, занавес шумит.
…да, и занавес, на котором крупной вязью тоже быловышито «Комната
смеха», взвился, и публика тут же захохотала, заплескалась… «ой, не могу! Ой,
умора какая! Ой, смотри, «смотрикакие клоуны», – как сказано! Гыыыы…
Кто-то вышел из зала, сообразив, наверное, сразу, что не туда попал… (хотел
на «за здравие», а попал на «за упокой» или, наоборот). Лиза тоже хотела
выйти, но вдруг там, на сцене, увидела себя…
Она была, будто Алиса из «Приключения Алисы», которая выпила
полфлакончика и съела пирожок, и стала высотой до потолка. И Лизина голова
(той, которая на сцене) торчала из вытянувшегося в высоту тела под самыми
падугами; внизу же, действительно – мыши хоронили кого-то, двигаясь по кругу
по сцене в похоронной процессии вокруг ног внучки, и пели, при этом, «За
упокой»…
…злонамеренные, мямлили так (может специально), чтоб Алиса, чтоб
Лиза не могла ничего расслышать, мямлили и явно притворно рыдали, и
строили рожи, будто они хоронили Кота, и показывали из-подтишка пальцами
вверх, туда, туда вверх, где у Лизы было лицо. Публика ухахатывалась.
Лиза (которая на сцене) пыталась согнуться, рассмотреть или хотя бы
расслышать кого хоронят, ей это было до слёз важно, потому что казалось, в
этом она сможет найти ответы на понятное и простое. Пробовала и так, и так -
ничего не получалось… то упиралась головой в софиты, то руки оказывались
где-то за кулисами. Она переступала ногами, пытаясь как-то приспособиться,
79
но только давила при этом мышей, которые тут же, с жалобным писком,
испускали дух, и которых тут же сгребал в совок трудолюбивый гном, и
которые оказывались совсем не мышами уже, а раздавленными венчиками с
пятью загибами, и которых он (гном) стряхивал в гроб. Публика от этого
заходилась в смехе. Гыыыы…
Лиза (та, которая в зале) оглянулась вокруг. Посетители взорвались новым
Гыыыы… оттого, что Лиза (та, которая на сцене) тоже оглянулась (ну и личико
у неё было) и присела на корточки, и стала похожа… ах! на кого она стала
похожа? Она стала похожа на того, от кого в испуге разбежались в разные
стороны мыши, утащив за собой гроб и, вместе с ним, служителя парка с
совком. Гыыыы…
Не смеялся только Мом. (Такой он былзанудный человек, такое он было
занудное божество – когда все смеялись – он не смеялся). Обеим Лизам тоже
было не до смеха. Обе были в ужасе. Лиза, в зале, была в ужасе оттого, что Лиза
на сцене казалась такой уродиной, и что все смеялись над ней, а Лиза на сцене –
оттого, что Лиза в зале была в ужасе от того, что Лиза на сцене была уродина.
Ужас, как вы знаете, искривляет и растягивает лицо, и призван вызывать
сострадание ужаснувшемуся, но вызывал у зрителей неудержимый смех.
Осветитель убавил свет, может у него, всё же, возникло сострадание, но
оказалось ещё хуже. Теперь Алиса (да – пусть будет Лиза, та которая на сцене –
Алиса, а Лиза, которая в зале – Лиза… так меньше букв писать), теперь Алиса,
пробираясь в темноте, натыкалась постоянно на какие-то шкафы, буфеты, углы,
на клумбы с шизонепетками и всякими терниями, и куриной слепотой, на часы
с лунным и солнечным календарём, на аполлонов с клитиями и посейдонов с
амфитритами. Радист с удовольствием озвучивал фонограммой: то «Хрясь, то
«Хряп»; в зале от смеха уже рыдали. Алиса совсем заблудилась в кулисах и
задниках и стала аукать, и взывать о помощи. Представили вы себе как у неё
вытягиваютсяв трубочку и в целую трубу губы (А-у-у, А-у-у), как таращатся
глаза, пытаясь увидеть, как вытягивается и сокращаетсяснова, согласно кликам
«А-у-у… А-у-у», её тело, как… да что там говорить… все смеялись и
радовались, и радости не было конца (не было, да был).
Смеялось даже Время, господин Время, и говорило Мому:
– А что же ты не смеёшься? Неужели не смешно?
– Смешно, – говорил Мом, – но, сколько же можно над одним и тем же
смеяться? – и господин Время снова подозревало, что зловредный «приложил к
этому руку».
Между тем, искривлённая и несимметричная, усечённая, вывернутая… да
что там говорить – искажённая во всех своих физических и моральных
признаках и свойствах Алиса добралась, ах! гроб уже закопали, и мыши, будто
какие-то кортасаровские хронопы, или фамы, или надейки, танцевали на
могилке стояк и коровяк. Алиса засунула пальцы в рот и свистнула что было
сил, но свиста не произошло – свистнула ещё раз, но свиста не было…
свистнула, что было сил, и радист, наконец, дал фонограмму. Зал вёл себя, уже
80
нипадецки. Мыши разбежались, а Алиса распростёрлась над свеженасыпанной
могилкой.
Вдруг, земля на могиле стала подниматься, подниматься, в одном месте
образовался бугорок, будто крот там рыл свой ход и вот, на самой вершинке
бугорка образовалась дырочка, как круглая норка, и из неё выскочил и пустился
наутёк маленький господин в фиолетовом берете с веткой сирени в руке. Алиса
протянула руку, которая вытянулась аж до противоположной кулисы и поймала
маленького господина. Теперь он прыгал и скакал у неё на ладошке и танцевал,
как показалось Лизе в зале, тоже коровяк, только высоко задирая ножки и
срывая с ветки и глотая венчики с пятью загибами. Лиза, та, которая Алиса,
плакала и страданиям её не было границ, как не было границ веселью в зале. Не
было, да были, потому что веселящихся и добравшихся в веселье «до опушки
бреда», появившиеся служители парка – монтировщики и машинисты сцены -
начали складывать на тележки и вывозить из зала. Другие монтировщики стали
разбирать сцену, снимать крышу, размонтировать, складывать планшетами и
увозить стены. Увезли и Алису, вместе с танцующим господином на ладошке, и
богов, и гудошников. Хотели увезти и Мома, но Мом оказался не куклой, и Лиза
подумала, что он, наверное, представитель совместной
