У ангела болели зубы… - Алексей Николаевич Котов
– Сашка, скоро финиш.
Я сказал это только потому, что нужно нарушить молчание. Чертова дорога, а что б тебя!.. Такое ощущение, что мы едем по куску черного масла. Дорога похожа на след от гигантской двузубой вилки, она – две узкие и глубокие колеи на фоне полегшей травы. Встающий, казалось бы, из-под земли пляжный пейзаж – засыпанная желтым песком баскетбольная площадка и кабинки для переодевания – кажутся чем-то привнесенным и чужим.
– Словно гроза пропахала, – говорю я про дорогу.
Правая колея мокрая и глубокая, левая – выше и суше. Машину сильно кренит в сторону.
«…Двумя пальцами пропахала – указательным и большим», – думаю я и неожиданно для самого себя я спрашиваю Сашку:
– Сашка, а Бог есть?
Сашка молчит.
Я ору что есть мочи:
– Сашка, скотина, Бог есть или нет?!
Еще секунда и я просто взорвусь от ярости. Это чувство нельзя назвать ненавистью, но нелюбовью возведенной едва ли не в абсолютную степень все-таки можно. И я спрашиваю Сашку не о Боге, а о нем самом, потому что у него глаза больного теленка. Он чуть ожил, когда мы вырвались из города, но только на пару фраз, а потом снова замолчал. Это просто космическая тоска какая-то!..
На секунду я ловлю его взгляд и мне снова, как там, в подвале, становится не по себе.
Сашка усмехается, отворачивается и глухо говорит:
– Бога нет.
– Почему нет?
– А кому он нужен-то?
На первый взгляд речной пляж возле «Березки» кажется не очень уютным: его разрезает надвое идущая вдоль реки проселочная дорога, а неширокая полоска желтого песка только там, у реки, и она едва видна. Пляж покрыт низкой, вьющейся по земле травой. Он диковат, не очень-то уютен и кое-где видны разбросанные пустые бутылки и следы костров.
Я останавливаю машину в небольшой, редкой рощице, метрах в пятидесяти от реки. Тут уже собралось три десятка машин, и я не без труда протискиваю наши старые «Жигули» между березками и багажником мрачно-черной «иномарки».
Мы выходим из машины. Я вдруг понимаю, почему мы приехали на пляж. Здесь тоже пахнет водой, пусть иначе и пусть к этому запаху примешивается запах осоки и болотца, но это… Это большая вода! Это дикая и свободная вода, и она, не усмиренная и невыделанная человеческими руками, не пахнет так, как пахнут в кружке, ванной или бочке ее плененные сестры. Вода никогда не может ассоциироваться с тоской, потому что она – вечна и не боится времени. Теперь я понимаю, что это гроза напомнила нам о реке.
– Сашка, ты баран, – я бодро улыбаюсь.
Зачем я это сказал?.. И почему я улыбаюсь? Демонстрирую оптимизм? Ну, это вряд ли. Наверное, я все еще хочу разозлить Сашку. Он болен и уже давно – депрессия. Сашка может работать, но это значит только то, что он может выполнять чисто механические, бездумные движения. Если его ни о чем не спрашивать, он будет молчать весь день. Три дня назад я случайно разлил в нашей подвальной мастерской йод, и сильно запахло больницей. Сколько может держаться в помещении запах йода?.. Час, два или десять? У нас он оказался неистребимым и не исчезает уже неделю.
Через пару минут мы с Сашкой ложимся на травку. Мир вокруг состоит из ярко желтого солнца, зеленой травы и чистого, настоянного на запахе реки, воздуха. Никакого йода и никакой больницы.
Сашка жует травинку и рассматривает отдыхающих. Я переворачиваюсь на спину и глазею облака. Приятно полежать вот так, глядя в небо, и ни о чем не думать: ни о перспективах доморощенной столярной «фирмы», ни о срочных заказах, ни о себе, ни о Сашке. Это – свобода. Она совсем крошечная и может уместиться на ладошке.
Сашка сердито ворчит:
– Вот идиоты…
Я переворачиваюсь на живот и прослеживаю взгляд Сашки. Не так далеко от нас группка девчонок – шесть юных особей лет восемнадцати-двадцати. Вокруг них вьются молодые ребята. Даже парочка взрослых мужиков лет тридцати пяти или даже сорока, сменила место, чтобы быть поближе к девушкам. Пляжный флирт бездумен, смешлив и невесом.
Я смотрю на пожилых «донжуанов» и спрашиваю Сашку:
– Ты о них, что ли?
Сашка сплевывает травинку:
– Отстань.
Он закуривает и снова смотрит на девушек. Я вдруг понимаю, на кого глазеет Сашка – не на «донжуанов», а на двух чернявых южан. Они стоят чуть дальше, рядом со светловолосой девушкой в голубом купальнике. Южане зовут ее поиграть в волейбол. Девушка смотрит на них, смеется и ее лицо становится почти детским. И глаза у нее тоже детские: наивные, влажные как у олененка и простодушно ласковые. В них нет никакой эмоциональной напряженности девушки на выданье.
В конце концов, южане отходят в сторону, и светловолосая девушка остается одна. Она осматривается по сторонам, рассеяно улыбается и поправляет бретельку лифчика на хрупком плече.
Я говорю Сашке:
– Очень похоже на первый бал Наташи Ростовой. Можешь не ревновать, к ней больше никто не подойдет.
– Почему?
– Потому что так всегда бывает. Ты «Войну и мир» читал?
У Сашки каменное лицо. Он молча курит и смотрит на «Наташу Ростову». Проходит минута. Я тоже рассматриваю «Наташу», но вскоре мое внимание привлекает другая девушка – красивая брюнетка в красном купальнике с высокомерным и энергичным лицом. Она сидит чуть правее и ближе к реке. Она лет на пять старше «Наташи», красивее и гораздо ярче ее. Брюнетка курит и с любопытством смотрит на Сашку. На секунду мы встречаемся с ней глазами. Девушка невесомо усмехается и переводит взгляд на Сашку. Потом она возвращает взгляд на меня, и я вижу в нем явную заинтересованность.
«Ты, понимаешь, меня?» – без слов спрашивает меня красавица в красном купальнике.
О пляж, пляж!.. Как там в песне? «Люди встречаются, люди влюбляются, женятся…» Я на секунду представляю себе солидную свадьбу на пляже, – все, включая жениха и невесту в купальниках – и мне становится смешно. Кстати, а в каком купальнике невеста, в голубом или в красном?
Я зову:
– Саш, а Саш!..
– Что?
Я все-таки не сдерживаю смешок:
– Саш, а давай, мы тебя женим, а?
– На ком?
– Лично мне это все равно. Просто женим и все.
Сашка болезненно морщится:
– Хватит, уже нахлебался.
– А если на ней? – я показываю глазами на «Наташу Ростову». – Тогда ты станешь Андреем Болконским. Ты уже повидал жизнь, ты – мудр и разочарован… Тебе сколько лет?
Сашка смотрит в землю и говорит:
– Двадцать восемь.
– Ну и нормально. А «Наташе», наверное, всего восемнадцать. Я уже
