Даниэль Пеннак - Дневник одного тела
Объявляя, что идет писать, Тижо всегда использует одну и ту же фразу: Ладно, пойду помою руки у какого-нибудь дерева. Сегодня после обеда, следуя какому-то странному побуждению, я проделал это в буквальном смысле. Сунул руки под собственную струю. Насколько мне известно, я никогда не делал этого, даже в детстве. Меня поразила температура мочи. Я чуть не обжегся. Мы – как «титаны» с постоянно кипящим содержимым. Хлипкие, как медузы, мы продвигаемся по жизни, писая кипятком. Поди узнай, что на меня нашло, с чего я вдруг проделал этот эксперимент – в тридцать шесть лет, вернувшись с переговоров по наиважнейшему контракту с нашими немецкими поставщиками. Есть над чем задуматься.
* * *
36 лет, 10 месяцев, 1 день
Четверг, 11 августа 1960 года
В Мераке, проданном нам Тижо, Робером и Марианной (благодаря чему Робер смог наконец купить себе автомастерскую), котел вместе с душем приказали долго жить. Так что теперь дети имеют удовольствие умываться по старинке – в большой оцинкованной лохани, в которой Виолетт отмывала меня тридцать лет назад (она дожидалась смены поколений во мраке домашней прачечной). Как и Виолетт, я орудую лейкой, хозяйственным мылом и банной рукавичкой, старательно промывая все складочки и закоулки, где имеет обыкновение прятаться грязь, где пот раздражает кожу до опрелостей. Точно так же, как и я в их возрасте, Лизон и Брюно отбиваются, визжат, кричат, что им «мокро», «холодно», что мыло «кусается», но я безжалостно продолжаю свое дело, не обращая внимания на дрожь и стучащие зубы, и штука не в том, что я обрекаю их на ту же пытку, которую сам терпел в детстве, – просто я делаю все то же, что делала Виолетт, повторяю ее жесты, грубоватую точность ее движений, когда она мыла мне за ушами, промывала пупок, между пальцами ног, и все это холодной водой, не особенно заботясь, щиплет ли мне мыло глаза или жжет в носу. И я сначала протестовал, но потом быстро входил во вкус, мне нравилось, как она вертит меня своими ловкими руками, я втягивался в игру, делал вид, что хочу сбежать после ополаскивания, шлепал мокрыми ногами по цементному полу прачечной, орал, что за мной гонится привидение – огромная простыня, а она настигала меня, хватала, вытирала, мазала камфарным маслом, если надо, посыпала тальком покраснение на попе – все то, что я проделываю теперь со своим потомством, которое, надо признать, вовсе не в восторге от всего этого. Лизон говорит: «Скорей, скорей, скорей», – втягивая воздух сквозь сжатые губы («скр-скр-скр…»), Брюно встает на официальные позиции, требуя немедленной починки котла, я же продолжаю намывать их махровой рукавичкой, намыливать, поражаясь каждый раз плотности этих маленьких телец – словно я кручу-верчу чистую энергию, энергию двух жизней, фантастическим образом заключенную в этой детской плоти под такой нежной кожицей. Никогда больше они не будут такими крепкими, их черты – такими четкими, белки их глаз – такими белыми, уши – так прекрасно очерченными, а кожа – такой гладкой и плотной. Рождаясь, человек словно сходит с полотна художника-гиперреалиста, затем постепенно теряет четкость, превращаясь в весьма приблизительное творение пуантилиста, чтобы наконец распасться в пыль чистой абстракции.
* * *
36 лет, 10 месяцев, 2 дня
Пятница, 12 августа 1960 года
А вот я в детстве не имел никакой консистенции.
* * *
36 лет, 11 месяцев, 7 дней
Суббота, 17 сентября 1960 года
Вчера за ужином старый генерал М. Л., раненный под Верденом, сказал про свое потерянное там яичко: Это все, что я оставил там, на оссуарии под Дуомоном [15] . Тем не менее ему удалось породить огромное семейство, на что военные большие мастера. Не будь войны, арифметически заключил он, я мог бы удвоить результат. Его жена шутку не поддержала.
* * *
36 лет, 11 месяцев, 21 день
Суббота, 1 октября 1960 года
В сквере Брюно с другим мальчиком его лет, следуя древнему ритуалу, сравнивают свои бицепсы. Согнутые под прямым углом ручки, сжатые кулачки, напряженные мускулы, театрально сморщенные от усилия личики. Мы всю жизнь сравниваем наши тела. Только, выйдя из детского возраста, делаем это украдкой, почти стыдливо. В пятнадцать лет на пляже я оценивающе поглядывал на бицепсы и брюшные мышцы своих ровесников. В восемнадцать – на выпуклость под плавками. В тридцать, сорок лет мужчины сравнивают шевелюры (горе тем, кто рано облысел). В пятьдесят – животики (не дай бог начнет расти!), в шестьдесят – зубы (не дай бог начнут выпадать!). А теперь на этих сборищах старых крокодилов – в наших «вышестоящих организациях» – сравниваются спины, походка, манера вытирать рот, вставать, надевать пальто, короче говоря – возраст, просто возраст. Правда, такой-то выглядит гораздо старше меня?
5 37—49 лет (1960—1972)
Только не стать специалистом по собственным болезням.
37 лет, день рождения
Понедельник, 10 октября 1960 года
Во время одного особенно снотворного совещания по сбыту я не смог удержаться от соблазна проверить на деле, так ли уж заразно зевание. Я притворился, что зеваю, растянув физиономию в потрясающей гримасе, за которой последовало короткое «простите», после чего мое зевание перекинулось, скажем, на две трети присутствовавших и наконец вернулось ко мне, заставив меня зевнуть по-настоящему!
* * *
37 лет, 3 дня
Четверг, 13 октября 1960 года
Брюно же, в свою очередь, установил, что в момент зевания человек глохнет. Когда ему становится скучно на уроке, он начинает зевать – не для того, чтобы выразить эту скуку, а чтобы не слышать учителя. Когда челюсти раскрываются во всю ширину, говорит он, в ушах начинает шуметь, как при сильном ветре. И я просто слушаю шум ветра. А от чихания, добавляет он, ты слепнешь. Он заметил, что в ту самую секунду, когда взрываются ноздри, закрываются глаза. И еще он отметил, что нельзя одновременно зевать и чихать. Слепой и глухой – но по очереди. Точно такие же наблюдения мог бы делать и я в его возрасте, если бы не воевал со своим телом, а пользовался им как надо.
* * *
37 лет, 4 дня
Пятница, 14 октября 1960 года
Усовершенствовал эксперимент. На этот раз зевнул как бы пряча зевоту. То есть зевнул не раскрывая рта – челюсти сведены, губы напряжены, – и, как и вчера, мое зевание передалось окружающим вместе с попыткой его скрыть. Так что при определенных обстоятельствах приобретенный рефлекс передается таким же естественным образом, как и само рефлекторное движение. (В качестве дополнения: это короткое потрескивание в ушах при зевоте. Шорох фольги на шоколадных плитках.)
* * *
37 лет, 7 дней
Понедельник, 17 октября 1960 года
Рассказал о своих экспериментах по передаче зевания Тижо, а он ответил, что его самого с некоторых пор интересует то, что он определил как «перемена мнения по сговору». Два часа спустя он продемонстрировал мне это явление в ресторане, где мы обедали вместе с тремя нашими партнерами от Х. Обращаясь ко всем присутствующим за столом, Тижо объявил: «Вчера моя жена (а он, естественно, не женат) повела меня на последний фильм Бергмана, это…» Не закончив фразы, он скорчил гримасу крайнего неодобрения, граничащего с отвращением (раздутые ноздри, рот куриной гузкой, сдвинутые брови, наморщенное лицо), – и сразу то же самое выражение я вижу на лицах наших гостей. Выдержав паузу, Тижо с широкой улыбкой восклицает: «Это… просто гениально, правда?» – и такое проявление крайнего воодушевления мгновенно меняет географию остальных лиц, которые внезапно раскрываются, озаряются улыбками и выражением полнейшего одобрения.
* * *
37 лет, 13 дней
Воскресенье, 23 октября 1960 года
Когда мы оказываемся в обществе, на наших лицах прежде всего читается неудержимое желание быть частью данной группы, даже не желание, а насущная потребность. Можно, конечно, приписать это воспитанию, стадному чувству, слабости характера – как в случае с экспериментом Тижо, – но я вижу в этом скорее архаическую реакцию на онтологическое одиночество, рефлекторное движение тела, стремящегося соединиться с телом общим в инстинктивном неприятии одиночества, пусть даже на время короткого поверхностного разговора. Когда я наблюдаю за нами, за всеми, сколько нас есть, в общественных местах, где мы можем общаться, – на выставках, в парках, в кафе, в кулуарах, в метро, в лифтах, – среди всех движений нашего тела меня поражает эта готовность сразу сказать «да». Она делает из нас стаю каких-то птиц, механически поддакивающих друг другу: да, да, да – как разгуливающие бок о бок голуби. Вопреки тому, что думает Тижо, это «поверхностное сцепление» нисколько не затрагивает нашей индивидуальности. Критическое мышление не заставит себя ждать, но сначала мы инстинктивно отдаем дань коллективизму и лишь потом начинаем убивать друг друга. Во всяком случае, наши тела выражают именно это.
