Карл Барт - Карл Барт Очерк догматики
Однако это еще не все, и нельзя останавливаться на этом. Пилат прежде всего позволяет увидеть просто вырождение государства и увидеть также несправедливое государство. Однако и в этом кривом зеркале нельзя не увидеть возвышенный, благой порядок, который устанавливается, сохраняется и действует, справедливое государство, которое хотя и оскверняется несправедливыми действиями людей, но может быть полностью устранено в такой же малой степени, как и праведная церковь, поскольку основывается на божественном установлении и распоряжении. Власть, которой обладает Пилат, дана ему сверху, несмотря на то что он злоупотребляет ею. Иисус признал это, точно так же как позднее Павел призвал римских христиан признать и за государством Нерона божественное распоряжение и установление, призвал подчиниться этому распоряжению, а также сторониться всякого аполитичного христианства и признать свою ответственность за сохранение этого государства. То, что государственный порядок, как таковой, есть и божественный порядок, это в случае с Пилатом проявляется в том, что он, несмотря на то что как плохой государственный деятель и предает Иисуса смерти, как справедливый государственный деятель не может не объявить Его по всей форме невиновным. Это, кроме того, зримо проявляется и в следующем обстоятельстве: Пилат, плохой государственный деятель, вполне может желать и делать противоположное тому, что он должен был бы хотеть и делать как справедливый государственный деятель (отпустить Варавву и обречь смерти Иисуса и тем самым — иначе, чем это предусмотрено в 1 Пет. 2: 14, — вознаградить злых, наказать добрых), но и в этом случае он в результате (это не извиняет его, но оправдывает мудрость Бога!) должен осуществить высшее право. Ведь то, что Иисус, праведник, умирает вместо неправедного человека, так что этот человек — Варавва! — уходит на свободу вместо Него, является волей Бога насчет страдания Иисуса Христа. И страдание это должно быть именно при Понтии Пилате, плохом — но, вопреки воле, справедливом! — государственном деятеле. И такова воля Бога в страдании Иисуса Христа, что Иисус будет выдан иудеями язычникам, так чтобы Слово Божье вышло из сферы народа Израиля в широкий мир народов.
Язычник, который принимает Иисуса из грязных рук Иуды, высших священников и народа Иерусалима, сам человек с грязными руками, этот язычник — плохой (вопреки воле, справедливый!) государственный деятель Понтии Пилат. Он и в этом отношении является, как назвал его Гаманн, судебным исполнителем Нового Завета, в определенном смысле практически основателем церкви из иудеев и язычников. Таким образом, Иисус торжествует над тем, от чьей низости Он должен страдать. Таким образом, Он торжествует над миром, вступив в который Он должен претерпеть страдание. Таким образом, Он есть Господь и там, где Он отвергается людьми. Таким образом, именно государственный порядок, несмотря на свое вырождение вследствие человеческой вины, тогда, когда Иисус подчиняется ему, призван показать, что в действительности он подвластен Ему. Вот почему христиане молятся за носителей государственного порядка. Вот почему они несут ответственность за поддержание этого порядка. Вот почему задача христианина — стремиться к лучшему для града, почитать божественное установление и учреждение государства, с тем чтобы, исходя из высшего своего знания, выбирать и желать справедливое, а не плохое государство. Такое государство делает честь, а не бесчестие, как Пилат, тому обстоятельству, что оно обладает своей властью «сверху». Кроме того, христиане уверены, что право Бога в политической жизни обладает превосходством и там, где оно не признается и затаптывается людьми. Они уверены в этом благодаря страданию Иисуса — Иисуса, которому дана вся власть на небе и на земле. Все предусмотрено таким образом, что злой, мелкий Пилат в конечном счете останется ни с чем. Как может христианин занимать его сторону?
Лекция 17 РАСПЯТОГО,
УМЕРШЕГО И ПОГРЕБЕННОГО,
СОШЕДШЕГО В АД
В смерти Иисуса Христа Бог унизил себя и согласился реализовать свое право по отношению к грешному человеку таким образом, чтобы стать на его место и раз и навсегда взять на себя и избавить человека от проклятия, постигшего его, от наказания, которого он заслуживает, от прошлого, навстречу к которому он спешит, от одиночества, в которое он погрузился.
Тайна воплощения развертывается в тайну Страстной пятницы и Пасхи. И вновь дело предстает таким образом, как это часто происходит во всей этой целостной тайне веры, — мы должны видеть и то и другое в совокупности, одно следует всегда понимать, исходя из другого. Тем не менее в истории христианской веры всегда случалось так, что знание христиан тяготело то в одну сторону, то в другую. Можно констатировать, что Западная церковь, церковь Западной Европы, продемонстрировала решительную склонность к theologia cruris, то есть склонность выделять и подчеркивать то, что Он был отдан на муки из-за наших прегрешений. В то же время Восточная церковь скорее вьщвигает на передний план то, что Он воскрешен ради нашего оправдания, и тем самым склоняется к theologia gloriae.
Нет смысла противопоставлять одно другому в этом деле. Вы знаете, что Лютер с самого начала усиленно разрабатывал западноевропейскую позицию — не theologia gloriae, a theologia cruris! To, что Лютер имел в виду при этом, было правильным. Не следует, однако, воздвигать и закреплять какую-либо противоположность, поскольку не существует theologia cruris, которая не находила бы свое дополнение в theologia gloriae. Конечно, нет никакой Пасхи без Страстной пятницы, но столь же очевидно, что нет никакой Страстной пятницы без Пасхи! В христианство легко привносится слишком много скорби, а затем и пустопорожнего. Но если крест есть крест Иисуса Христа и речь не идет о каком-то размышлении относительно креста, которому может предаться и всякий язычник, то нельзя ни на мгновение забывать или упускать из виду, что распятый на третий день воскрес из мертвых! В этом случае Страстная пятница будет отмечаться совершенно по-иному, и было бы, вероятно, хорошо именно в Страстную пятницу петь не грустные, печальные, страстные песни, а начинать уже петь пасхальные песни. Ведь в Страстную пятницу не произошло чего-либо печального и прискорбного, поскольку Он воскрес. Я хотел предпослать данной лекции эти слова, присовокупив к ним просьбу о том, чтобы то, что мы будем говорить о смерти и о страданиях Иисуса Христа, не воспринималось абстрактно, но уже сейчас мы видели его славу.
Это средоточие христологии в старой теологии описывалось с помощью двух основных понятий: exinanitio и exaltatio Христа. Что означает в данном случае «унижение» и что означает в данном случае «возвышение»?
«Унижение» охватывает все то, что начинается с «пострадавшего при Понтии Пилате» и наиболее отчетливо проявляется в «распятого, умершего и погребенного, сошедшего в ад». Определенно речь идет прежде всего об унижении этого человека, который претерпевает страдания, умирает и уходит в совершенную тьму. Свое значение унижение и оставление на произвол судьбы этого человека приобретает потому именно, что этот человек есть Сын Божий, что это не кто иной, как сам Бог, который в Нем унижает и предает себя в руки людей.
И когда этому противопоставляется как тайна Пасхи возвышение Иисуса Христа, то это восславление есть, конечно, самовосславление Бога, здесь торжествует его честь: «Бог возносится с ликованием». В то же время подлинная тайна Пасхи заключается не в том, что восславляется Бог, а в том, что здесь возвышается человек, который занимает место по правую руку Бога и может торжествовать над грехом, смертью и дьяволом.
Когда мы сводим все это вместе, то перед нами встает картина непостижимой смены, katalage, то есть замены. Тут свершается примирение человека с Богом через то, что Бог заступает на место человека, а человек занимает место Бога, и все это целиком и полностью акт милости. Именно это непостижимое чудо и есть примирение для нас.
Если в самом символе это «распятого, умершего и погребенного» выделяется с такой обстоятельностью и полнотой, не характерными для не разбрасывающегося словами текста, если во все времена крест Иисуса представлен как подлинный центр всей христианской веры, если во все столетия вновь и вновь звучало: «Ave crux unica spes mea!», то мы должны отчетливо осознавать следующее. Речь идет не о восславлении и выделении мученической смерти какого-то основателя религии (были, несомненно, и более впечатляющие истории мученичества, но не об этом сейчас разговор) и не о выражении всеобщего мирового страдания, где крест выступал бы как символ пределов человеческого существования. В таком случае мы удалились бы от знания тех, кто свидетельствовал о распятом Иисусе Христе. В соответствии со смыслом апостольского свидетельства распятие Христа является конкретным действием и акцией самого Бога. Бог изменяет себя самого. Бог сам придвигается слишком близко, Бог не считает божественность добычей, то есть Он не держит добычу цепко, как грабитель, а отказывается от себя самого. Таково величие его божественности, что он может быть «самозабвенным», может и предать себя в руки людей. Он истинно остается верным себе самому, но именно благодаря тому, что Он не должен ограничивать себя в своей божественности. Глубина божественности, масштаб его величия проявляются как раз в том, что они могут перейти в прямую противоположность — в глубочайшую отверженность и страшную нищету тварности. Что и происходит в распятии Христа. Сын Божий берет на себя то, что должно случиться с бунтующим тварным созданием, стремящимся освободиться от своей тварности и самому стать Творцом.
