Мэри Рено - Погребальные игры
«О Ахиллес, сын Пелея, меж всеми данаями первый… Ты же
Между людьми и минувших времен и грядущих был счастьем
Первый: живого тебя мы как бога бессмертного чтили;
Здесь же, над мертвыми царствуя, столь же велик ты,
как в жизни
Некогда был; не ропщи же на смерть, Ахиллес богоравный».
Так говорил я, и так он ответствовал, тяжко вздыхая:
«О Одиссей, утешения в смерти мне дать не надейся;
Лучше б хотел я живой, как поденщик, работая в поле,
Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный,
Нежели здесь над бездушными мертвыми царствовать,
мертвый…»[1 - Гомер. Одиссея. Перевод В. А. Жуковского. Песнь одиннадцатая, ст. 478–492. (Прим. перев.)]
Боль или обида никогда не доводили Александра до слез, поэтому он их и не стыдился. Она видела, как блестят его устремленные на пылающие облака глаза, и поняла чистоту его горя. Он сострадал Ахиллесу, лишенному надежд на будущее и ставшему всего лишь тенью своего великолепного прошлого, правителем теней умерших людей. Но это, однако, не заставило маленького упрямца поверить в свою собственную смертность.
Так, словно ему важно было убедить именно ее в своем открытии, сын заявил:
— Одиссею все-таки удалось утешить мертвого Ахиллеса. Смотри, тут сказано вот что:
Так говорил я: душа Ахиллесова с гордой осанкой
Шагом широким, по ровному Асфодилонскому лугу
Тихо пошла, веселяся великою славою сына[2 - Гомер. Одиссея. Перевод В. А. Жуковского. Песнь одиннадцатая, ст. 538–540.].
— Верно, — согласилась тогда она. — Именно после той войны его сын пришел в Эпир и дал жизнь нашему роду.
Он поразмышлял над ее словами и спросил:
— А развеселится Ахиллес, если я тоже прославлюсь?
Она склонилась и взъерошила его волосы.
— Конечно, развеселится. И с гордой осанкой пройдет по Асфодилонскому лугу, хвалебный пеан распевая.
Олимпиада выпустила из рук каменные завитки. Чувствуя себя слабой и разбитой, она удалилась в свои личные покои и, рухнув на кровать, горько заплакала. Слезы лишили ее последних сил, и наконец она забылась сном. На рассвете царица вернулась к размышлениям о своем великом горе, но ее силы почти восстановились. Искупавшись и одевшись, Олимпиада подкрасила лицо и подошла к письменному столу.
Пердикке, регенту азиатских царств, желает процветания…
* * *
В нескольких милях к югу от Пеллы Кинна и Эвридика, забравшись повыше, практиковались в метании копий.
Кинна, как и Клеопатра, была одной из дочерей Филиппа, но от менее важного политического брака. Ее мать Аудата являлась дочерью иллирийского вождя и славной воительницей, согласно обычаям ее племени. После войны против грозного старого Барделиса Филипп закрепил мирный договор свадьбой, как уже не раз поступал ранее в подобных случаях. Он выбрал в жены высокородную Аудату не из-за ее личных достоинств. Миловидность есть миловидность, однако ему уже бывало подчас трудно вспомнить, с существом какого пола он проводил ночь любви. Затаскивая на ложе всех, кто оказывался под рукой, он все же уделил Аудате достаточно внимания и, когда та родила ему дочь, подарил им дом, дал достойное обеспечение, но редко вспоминал о них, пока Кинна не достигла брачного возраста. Тогда Филипп отдал ее замуж за сына своего старшего брата Аминту, того самого, которого по малолетству обделили македонцы, выбрав Филиппа царем.
Аминта, подчинившись воле собрания, тихо и скромно жил себе под дланью Филиппа и, лишь когда заговорщики замыслили убийство царя, поддался искушению, согласившись взойти на трон, если их планы осуществятся. Вследствие чего после раскрытия заговора Александр привлек Аминту к суду за измену и собрание приговорило того к смерти.
Кинна, его жена, перебралась из столицы в поместье. С тех пор она жила там и растила дочь, передавая ей навыки боевых искусств, которым ее, в свою очередь, обучила мать-иллирийка. Таковы были природные наклонности Кинны; военное ремесло она считала достойным занятием и интуитивно чувствовала, что когда-нибудь оно может пригодиться и дочери. Она так и не смирилась со смертью Аминты. Ее дочь Эвридика, как, впрочем, и сама Кинна, была единственным ребенком в семье и, сколько себя помнила, не сомневалась, что ей следовало родиться мальчишкой.
Их родовое гнездо, в сущности, являлось прочным старым Укреплением, построенным еще во времена гражданских войн; позднее к нему притулился крытый соломой дом. Именно на плоском покрытии этого укрепления упражнялись сейчас Мать и дочь, бросая копья в посаженное на кол соломенное чучело.
Незнакомый человек принял бы их за сестер. Кинне недавно исполнилось тридцать, а Эвридике — пятнадцать. Они обе пошли в иллирийскую родню — высокие, цветущие и деятельные особы атлетического сложения. В своих коротких мужских хитонах для тренировок и с заплетенными сзади каштановыми волосами они напоминали девушек Спарты, чужой, почти неизвестной им страны.
Заноза впилась в ладонь Эвридики. Она вытащила ее и окликнула по-фракийски шустрого раба, таскавшего им обратно копья и обязанного следить за тем, чтобы их древки были гладко отполированы. Пока он устранял изъян, мать и дочь присели отдохнуть на каменный выступ, устроенный для лучников, потянулись и глубоко вдохнули свежий горный воздух.
— Я не люблю равнин, — сказала Эвридика. — Больше всего мне нравится именно здесь.
Мать не слышала ее; она вглядывалась в горную дорогу, петлявшую между деревенских лачуг.
— К нам кто-то скачет. Похоже, курьер. Надо пойти вниз переодеться.
Спустившись на первый этаж по деревянным ступеням, они облачились в нарядные платья. Курьеры к ним редко заглядывали, но обычно вываливали вороха новостей.
Серьезный трагический вид гонца едва не побудил Кинну спросить о сути его поручения еще до вскрытия запечатанного послания. Но, сочтя неприличной подобную спешку, она отослала его на кухню и лишь потом проглядела письмо Антипатра.
— Кто умер? — спросила Эвридика. — Арридей? — взволнованно выдохнула она.
Мать подняла глаза.
— Нет. Умер Александр.
— Александр! — В восклицании девушки прозвучало больше разочарования, чем огорчения. Потом ее лицо прояснилось. — Раз этот царь умер, то мне уже не нужно будет выходить замуж за Арридея?
— Помолчи! — прикрикнула мать. — Дай мне дочитать.
По мере чтения настроение Кинны менялось, что явственно отражалось на ее лице: сначала оно было вызывающим, потом стало решительным и наконец — торжествующим. Девушка с тревогой повторила:
— Мама, мне не нужно выходить за него? Не нужно? Или все-таки нужно?
Кинна окинула ее сияющим взглядом.
— Да! Теперь действительно нужно. Македонцы выбрали его царем.
— Царем? Не может быть! Неужели он выздоровел и к нему вернулся разум?
— Он — брат Александра, и этим все сказано. Его выбрали, чтобы он грел трон для будущего сына Александра от варварской бактрийки. Если, конечно, у нее родится сын.
— И Антипатр пишет, что я должна стать его женой?
— Нет, не пишет. Он как раз утверждает, что Александр раздумал женить вас. Возможно, он лжет, а возможно, нет. Впрочем, это не имеет значения.
Густые брови Эвридики сошлись на переносице.
— Но если это правда, то, наверное, Арридей совсем плох.
— Нет, Александр сообщил бы нам об этом. Антипатр» скорее всего, хитрит, и я его понимаю. Нам нужно дождаться гонца от Пердикки из Вавилона.
— О, мама, может, не надо? Я не хочу выходить замуж за идиота.
— Не называй его идиотом, теперь он царь Филипп, его назвали именем твоего деда. Неужели не понимаешь? Он послан тебе богами. Они намерены исправить зло, причиненное твоему отцу.
Эвридика отвернулась. Ей едва исполнилось два года, когда казнили Аминту, она совсем его не помнила. Но всю жизнь он был для нее чем-то вроде своеобразного гнета.
— Эвридика! — Властный окрик вывел девушку из задумчивости. Кинна отлично справлялась как с ролью матери, так и с ролью отца. — Послушай меня. Ты рождена для великих дел, а не для того, чтобы стареть и чахнуть в захолустье. Когда Александр предложил тебе руку своего брата, чтобы помирить наши два рода, я поняла, что это судьба. Ты — законнорожденная македонка и царевна с обеих сторон. Твой отец должен был стать государем. Если бы ты была мужчиной, то собрание выбрало бы на царство тебя.
Девушка слушала ее с нарастающим спокойствием. Мрачность сошла с ее лица, а в глазах зажглись искры неподдельного интереса.
— Я готова умереть ради того, — сказала Кинна, — чтобы ты стала настоящей царицей.
* * *
Певкест, сатрап Персиды, удалился из приемного зала в свои покои. Там поддерживался традиционный для его сатрапии стиль, которому подчинялось все, кроме македонских доспехов на оружейной стойке. Он сменил официальный наряд на легкие шаровары и украшенные вышивкой туфли. Высокий блондин с тонкими изысканными чертами лица, он обычно подвивал волосы на персидский манер, но после смерти Александра, согласно персидскому обычаю, обрился наголо, а не постригся, как делали македонцы. Обритая голова больше мерзла, для тепла он надевал парадный головной убор — похожую на шлем кирбасу. В ней он, вовсе не желая того, выглядел весьма внушительно: вызванный им человек вошел с опущенными глазами и собрался приветствовать его, распростершись у ног.
