Андрей Ерпылев - В когтях неведомого века
– Это вы везде изображены, сир? – чувствуя себя полным идиотом, спросил Жора, тщетно пытаясь найти в десяти портретах хотя бы пяток общих черт.
– А то! – самодовольно заявил король, добавляя к «портретной галерее» еще три варианта: с тоненькой козлиной бороденкой и одухотворенным профилем Феликса Эдмундовича Дзержинского, жирного курносого купчика с изрядной лысиной и безбородого мечтательного юноши. – Хорош?
– Но это же…
– А что? Имя‑то везде мое: «Henricus»! А насчет сходства: так каждый художник имеет право на самовыражение – я же не тиран какой, чтобы карать за неправильную длину бороды на моем портрете! Опять же потомки… Как они будут различать Генрихов с тремя разными порядковыми номерами? Вернемся в Лувр, я вам еще портреты свои покажу официальные – обхохочетесь!
Пользуясь прекрасным настроением короля, Георгий задал еще один «неудобный» вопрос:
– Сир! Насколько я знаю, Париж – вовсе не такой древний город, как пишется в высочайше утвержденной вами летописи… Как же потомки поверят, что его основали столько веков назад?
– Ха! – хлопнул его Генрих по плечу. – Подкололи так подкололи! Но все продумано – не беспокойтесь! Едемте. Я вам все покажу!..
* * *
Большая часть города, по которому проезжали король с его спутником, пожелавшие осмотреть достопримечательности инкогнито (простая карета без каких‑либо гербов на дверцах, кучер и форейторы в серых анонимных ливреях, и всего два эскадрона конных гвардейцев эскорта), напоминала строительную площадку: масса канав и ям, деревянные леса, штабеля стройматериалов… Встречные горожане, понимая, что не стоит чересчур открыто демонстрировать свое узнавание монарха, кланялись не очень низко, а шляпы лишь приподнимали над головой, словно приветствовали старого знакомого. А кем же иным, как не старым знакомым, приходился им всем новый король Генрих?
Карета остановилась на площади перед Нотр‑Дам‑де‑Пари, хорошо знакомым Георгию по иллюстрациям в учебнике истории за шестой класс, массе фотографий в журналах и фильму «Собор Парижской Богоматери». Даже двум или трем.
«Древнее» сооружение, правда, имело подозрительно «свежий» вид, хотя виной этому могли быть строители, во множестве сновавшие по лесам, опутывавшим собор как паутина.
«Реставраторы, наверное, – решил Жора, приглядываясь к их работе. – Вот и отмыли здание от многовековой грязи…»
Король, низко надвинувший на нос шляпу, подвел Жору поближе, и тот опешил: вместо того, чтобы смывать грязь с великолепной резьбы и лепнины собора, рабочие огромными кистями мазали их чем‑то черным, оставлявшим уродливые потеки и пятна. Специальная бригада, вооружившись молотками и зубилами, откалывала носы и прочие выступающие части рельефа у великолепных новеньких статуй, а еще одна прилепливала к карнизам птичьи гнезда и щедро поливала их белой густой жижей из неких подобий детских «брызгалок», вероятно имитируя птичий помет.
– Это я сам придумал! – похвастался король. – Пусть считают, что собору сотни лет. Ему ведь на самом деле и полутора десятков не наберется! А церковь православную снесем, не сомневайтесь…
Изумленно поморгав глазами, Арталетов опознал в разбираемом здании напротив, которое и в «ощипанном» виде выглядело значительно монументальнее собора, знакомые очертания традиционной русской церкви типа Собора Василия Блаженного, только со снятыми куполами, которые, впрочем, громоздились поблизости.
– А… А откуда она здесь?
– Откуда, откуда… – буркнул король, отворачиваясь. – От монголов осталась.
Георгию все равно не верилось.
– В голове не укладывается… А как же с римлянами быть, которые, по преданиям, Париж основали? Лютеция[34] там… Галлы…
Король досадливо отмахнулся, схватил его за рукав и потащил куда‑то за собор.
– Глядите…
Зрелище, открывшееся Арталетову, потрясало воображение.
Дома здесь стояли, подобно давешнему «избушу» на петушиных ногах, на высоких столбах грунта, а весь остальной грунт был аккуратно снят на глубину полутора‑двух метров. Да и на этих «низинах» тут и там зияли ямы, в которые то и дело ныряли перемазанные глиной личности. Картина напоминала гигантский муравейник, на который ненароком наступил великан.
– Тут что – раскопки?.. – вырвалось у изумленного Жоры.
– Скорее – закопки! – сообщил спутнику повеселевший при виде его изумления король, подводя к краю одной из ям.
На дне «раскопа» несколько рабочих укладывали, сверяясь с каким‑то клочком бумаги, захватанным грязными пальцами до полной неразличимости, обломки мозаичных панелей, глиняные кувшины, целые и треснутые, нижнюю половину мраморной статуи, судя по пышным формам, женской, щедро пересыпая все это осколками керамики, угольями, куриными и говяжьими костями…
– Культурный слой! – важно подняв палец, изрек монарх. – Все по науке…
– Куды амфоры сгружать? – раздался совсем рядом смутно знакомый голос, и Георгий, оглянувшись, едва не полетел в яму от удивления: на козлах «припарковавшейся» неподалеку пароконной телеги, груженной амфорами из‑под фалернского, восседал парнишка – тот самый, который подтаскивал сии сосуды, еще полные «под завязку», к их с Леплайсаном столу в кабаке папаши Мишлена.
«Вот тебе и “невозвратная тара”… – подумал Арталетов, поминая недобрым словом скупердяя‑кабатчика. – Ох, и жук вы, господин Мишлен, ох и жучара!..»
– Куда прешь, деревенщина? – ястребом налетел на провинциала какой‑то мужичок, перемазанный грязью по уши, но, судя по повадке, обладающий какой‑то небольшой и узко локализированной властью – вроде прораба или завхоза. – Сказано же русским языком: на тринадцатый участок вези – к Пьеру Сансорейлю!
– А как я его найду, дяденька?..
– Увидишь там толстяка безухого – так это он будет, не ошибешься!
Спровадив возницу, прямо‑таки брызжущий энергией субъект обернулся к зрителям и тут же сорвал видавший виды берет, склонившись едва не до земли.
– Прошу прощения, ваше…
– Тс‑с‑с! – недовольно прошипел король, еще больше надвигая шляпу на глаза. – Мы незнакомы!..
– … Ваше преосвященство! – ловко вывернулся «прораб». – Пришли полюбоваться на собор?
– Пш‑ш‑шел отсюда! – рявкнул раздосадованный монарх, и подхалим испарился.
Настроение короля, который терпеть не мог, когда его вот так, инкогнито, узнавали, было непоправимо испорчено. Словно Петр Первый на известной картине, он мерил шагами липучую глину, стремительно двигаясь к карете и почтительно скучающим гвардейцам, и Арталетову ничего иного не оставалось, как поспешать за ним.
Метрах в пяти‑семи от кареты какой‑то бородатый изможденный мужик, босой и в развевающейся по ветру белой рубахе, разительно напоминающий автора бессмертного романа «Война и мир», неторопливо шел между ямами и размашистыми движениями сеятеля разбрасывал что‑то из объемистого лотка, висевшего у него на шее. Одна из «семечек» шлепнулась в расквашенную множеством подошв глину прямо перед Жорой, и он машинально ее поднял.
На вымазанной желто‑бурой отвратной глиной ладони лежала темная, неправильной формы монетка с чьим‑то профилем, увенчанным венком, и четко различимой надписью: «CAESARUS…»[35].
15
– Неужели не узнаете? А между тем многие находят, что я поразительно похож на своего отца.
– Я тоже похож на своего отца, – нетерпеливо сказал председатель. – Вам чего, товарищ?
– Тут все дело в том, какой отец, – грустно заметил посетитель. – Я сын лейтенанта Шмидта…
Илья Ильф и Евгений Петров. «Золотой теленок»
– И что же получается? – Раскрасневшийся Гайк с размаху грохнул по столу кулаком, неубедительным по размеру, но мосластым, словно кастет, заставив все плошки, тарелки, бокалы и бутылки подпрыгнуть. – Как Фридриху, так сразу и императорский титул и такой интересный туристический маршрут, а как бедному Цезаряну, так кукиш с маслом? Нехорошо получается, дорогой, ох, нехорошо!..
– Уймись, – попытался утихомирить разгулявшегося друга Леплайсан, но тот и слышать ничего не хотел, заведясь не на шутку.
– Барбаросса вон уже и команду сколачивает для похода, а я? Вы же точно что‑то такое знаете, шевалье! Вам тоже что‑то напомнило мое имя, я же заметил – не слепой! Зачем скрываете, понимаешь?..
Как и всегда, когда он волновался, кавказский акцент в его речи проступал, как жир сквозь оберточную бумагу. Было видно, что Цезарян теперь ни за что не отвяжется.
«А‑а, будь что будет! – решился Георгий. – Мне‑то что за дело, в конце концов? Тут историю вдоль и поперек кромсают, кто как пожелает, а я манерничаю…»
– Гай Юлий Цезарь… – начал он мученически, возведя очи горе, чтобы не видеть оживившегося Гайка, чуть не выпрыгивающего из колета от любопытства.
