Хуан Гойтисоло - Остров
Не удается героям «Ловкости рук» уйти и от того, что более всего им ненавистно, – от лжи. Вот один из них – Эдуардо Урибе, по прозвищу Танжерец. Внимание, которое уделяет автор этому хрупкому существу, одержимому болезненной страстью к фиглярству и мистификациям, может показаться чрезмерным – ведь Урибе не участвует в покушении, да никто из приятелей и не принимает его всерьез. И тем не менее в замысле романа образ Урибе занимает очень важное место. Поначалу мы видим забавного человечка, который от казенной фальши государства и общества пытается убежать в мир причудливых выдумок, от бреда официального и узаконенного заслониться бредом, так сказать, собственного изготовления.
Но попытка Урибе построить себе убежище из «своих» иллюзий оказывается тоже иллюзией – и притом одной из худших. Чем больше паясничает и куралесит этот человечек, тем яснее становится, что его «возвышающий обман» не только не противостоит грубой лжи франкистского режима, но, напротив, находится в ближайшем родстве с нею. Сущность этого родства точнее всего определяет сам Урибе, проговариваясь спьяну: «Такие существа, как мы, должны скрывать действительность». Та же фальшь, только вывернутая наизнанку, прокрадывается вместе с Урибе в среду его друзей, оказывает зловещее влияние на ход событий. Именно Танжерец проделывает шулерский трюк с картами, благодаря которому жребий стрелять выпадает Давиду. Символична и вся маскарадная обстановка, в которой совершается этот выбор, – наигранное веселье «чумного дня» с ряжеными, пьянством, картами и «ловкостью рук», выдаваемой за судьбу…
Словно в заколдованном кругу, мечутся, не находя выхода, герои Хуана Гойтисоло, и можно было бы подумать, что никакого выхода не видит и сам автор, не будь в его романе еще одного лица. Это Анна. Дело не только в том, что она из рабочей семьи, что бедность и унижение знакомы ей по собственному опыту. Дело и в том, что из всех персонажей «Ловкости рук» у нее одной есть хотя бы тень воспоминания об истинных ценностях, на минуту приоткрывшихся ей в детстве. Восьмилетней девчонкой, еще при республике, присутствуя на торжестве в честь заселения дешевых домов и слушая речь все того же депутата Гуарнера, она вдруг увидела тех, кого называли бунтовщиками, – колонну плохо одетых людей, пришедших сорвать парадное представление, принесших с собой дыхание какой-то огромной правды, коллективной борьбы, человеческой солидарности.
Во всем романе нет другой такой страницы – как будто туман разошелся на мгновение и в просвете блеснуло видение иного, настоящего мира. Видению этому не суждено определить собою судьбу Анны – в условиях фашистской диктатуры и ее протест принимает уродливую форму, – но воспоминание остается в ней на всю жизнь и – как знать – может, и подтолкнет еще на верную дорогу. Недаром из всех участников покушения только Анна связывает с ним пусть наивные, но все же конкретные надежды: «Убийство старого депутата взбудоражит всех. Все всполошатся. Каждому придется отвечать за свои поступки». Для остальных членов группы с провалом покушения все идет прахом, их бунт затухает, и действие романа неотвратимо устремляется к трагическому концу – убийству Давида, капитуляции Агустина. Но Анна не принимает участия в этом финале, она уходит из книги незаметно, задолго до окончания. Ее история выглядит намеренно недосказанной.
В одной из статей Хуан Гойтисоло с одобрением отзывался о писательской манере одного из своих соратников, Рафаэля Санчеса Ферлосио: «Вместо того чтобы навязывать свое присутствие, как это делалось почти во всех романах, публиковавшихся до сих пор, посредством неуместных комментариев, которые только лишают роман правдоподобия, он решил спрятаться. Скрываясь за своими персонажами, он позволяет им жить по их усмотрению… Словно кукловод, двигает он невидимыми нитями, никогда не появляясь на сцене».
Читая «Ловкость рук», легко убедиться, насколько такая манера близка самому Гойтисоло. С подчеркнутым беспристрастием изображает он поступки своих персонажей, передает их мысли и разговоры, избегая прямых оценок. Его описания лаконичны и как бы пропущены через восприятие действующих лиц – так, фантасмагория «чумного дня» видится глазами пьяного Урибе, а сцена покушения – глазами Гуарнера. Собственная позиция писателя раскрывается не в авторских отступлениях, а в столкновениях судеб, в сцеплении событий, в отборе деталей. Это позиция человека, который, свидетельствуя от имени своих сверстников, не только ненавидит окружающую его фашистскую ложь, но и намерен во чтобы то ни стало доискаться правды.
2Продолжая эти поиски, Хуан Гойтисоло обратился сперва к истокам трагедии своего поколения – к детским воспоминаниям о войне, мучившим его как незаживающая рана. О детях, чьи души ограблены войной, о детях, подражающих взрослым в отношении к жизни и смерти, и о взрослых, оставивших им в наследство истерзанную, порабощенную Испанию, рассказал он в романе «Печаль в Раю» (1955), знакомом советскому читателю.
В следующем романе – «Цирк» (1957) – писатель снова исследует современность. Перед нами захолустный городок Лас Кальдас, очень похожий на тот, который почти одновременно с Гойтисоло показал нам Хуан Антонио Бардем в фильме «Главная улица». Такой же неподвижный и затхлый мирок, такие же сплетни и развлечения, такая же неистовая скука, нагоняющая на старших сонную одурь и толкающая молодежь на бессмысленные и жестокие выходки.
Умение Гойтисоло несколькими словами сказать о многом делает эту небольшую по размерам книгу удивительно емкой. Хотя действие ее охватывает всего два ноябрьских дня – канун праздника святого Сатурнино, покровителя Лас Кальдаса, и самый праздник, – автор успевает показать весь городок «в разрезе» – от богача дона Хулио, управляющего Газовой и электрической компанией, до нищего дурачка по прозвищу Хуан Божий человек. Есть тут и дамская хунта, посвятившая себя благотворительности, и провинциальный вариант семьи Паэсов из романа «Ловкость рук» – семейство Олано (отец, занятый делами, жеманница мать, дочери, презирающие родителей), и старая дева Флора, изнывающая в одиночестве, и жители рабочего предместья, и подростки, мечтающие хотя бы ценой преступления вырваться из этого болота.
Жизнь идет заведенным порядком: дамы готовятся к торжественному открытию новой богадельни, дон Хулио сватается к учительнице Селии, которая ему в дочери годится; Селия, влюбленная в Атилу – юношу из бедняцкого квартала, ищет встречи с ним, Атила же вместе со своим другом, по-собачьи преданным ему Пабло, подготавливает ограбление дона Хулио, чтобы бежать за границу с сеньоритой Хуаной Олано, ставшей его любовницей… А жена художника Уты, осаждаемая кредиторами Элиса, ждет не дождется мужа, приславшего из Мадрида загадочную телеграмму: «Опасный убийца продвигается к Лас Кальдасу».
Кто он такой, этот Ута? Представим себе Урибе-Танжерца из «Ловкости рук», только постарше, обремененного семьей и поселившегося в провинции. Во всем остальном это тот же самый сумасброд и фантазер, беспрестанно мистифицирующий окружающих и сам то и дело теряющий чувство реальности. Разве что практический смысл лицедейства Уты более очевиден. «…Мифотворчество было его защитным рефлексом, – размышляет автор вместе с Элисой. – …Что-то неподвластное ему заставляло его с безумной поспешностью набрасывать на себя одну личину за другой, прикрываясь ими, как щитом».
Презрение Уты к материальным благам, к мещанским условностям, его богемный артистизм заставляют почтенных обывателей Лас Кальдаса видеть в нем чуть ли не ниспровергателя всех основ. В глазах обожающих его жены и дочери, в глазах Селии, единственного друга их семьи, Ута – необыкновенное существо, окруженное романтическим ореолом. Сам же Ута с неожиданной трезвостью, хоть и в присущем ему фанфаронском стиле, характеризует себя еще в начале романа, с гордостью думая о том, что «он паразит – столапая гидра с головой водяной лилии, вызывающе бесполезная, предательски фальшивая».
Возвращение Уты в Лас Кальдас (сумасшедшая гонка в такси, за которое ему нечем заплатить) – как бы сквозная линия книги, перемежающаяся эпизодами из жизни городка. В салоне доньи Кармен потешаются дамы над жалкой старой девой; дон Хулио отправляет учительнице ежедневный букет гладиолусов и тубероз; американские туристы фотографируют нищих, громко восхищаясь их живописным видом; под палящим солнцем второй час стоят в строю старцы Лас Кальдаса, ожидая вручения медалей за заслуги, – а откуда-то извне, стремительно приближаясь к этому мирку, несется на автомобиле пьяный художник, распространяя вокруг себя атмосферу непонятной, но заразительной игры.
Вначале тут может почудиться некое противопоставление: застойное, сугубо прозаичное бытие городка – и авантюрная жизнь Уты где-то на грани между действительностью и вымыслом. Но за внешним контрастом постепенно открывается странное сходство. Страсть к «самосочинительству», потребность в иллюзиях оказываются присущими в той или иной степени, хоть и не в столь эксцентричной форме, как Уте, очень многим обитателям Лас Кальдаса, даже самым что ни на есть положительным. Вино позволяет несчастной Флоре забыться в объятиях нищего дурачка, – но это еще, так сказать, простейший вид самообмана. А разве не самообманом является самоотверженная любовь Селии к Атиле – грубому животному, которому ничего не стоит отправить вместо себя на ночное свидание с ней одного из своих приятелей? А покой в семействе Олано – на чем основан он, как не на боязни родителей называть вещи своими именами? И чем же, как не иллюзиями, являются убежденность дона Хулио в том, что бедняки искренно считают его своим благодетелем, или уверенность дамской хунты в том, что теперь, с постройкой новой богадельни, проблема старости разрешена?
