Белорусская литература - Плот у топи
Милей мне и Минск. Бездушный городище, центр – сталинский ампир, все дела, и туча хрущевок да прочих «-евок» вокруг центра. Грузное животное, а не город. Если бы там по известной модели сравнения жили сто человек, то 70 были бы наркоманами, 70 пенсионерами, 70 приезжими студентками, которые сосут наркоманам по любви, а пенсионерам за валюту. Итого: три демографических круга, пересекающихся в центре. Где-то в этом центре находился и я в то утро, проснувшись и не врубаясь, то ли чаю попить, то ли отсосать самому себе.
Вообще-то Минск куда милее, да и я не совсем уж обдолбок: в Штаты собирался через пару месяцев – Work and travel, программа для граждан бедных стран, из которых пора валить, по мнению того, что при Куприне называлось студенчеством. Теперь эту биомассу сложно прозвать, чтобы попытаться, мне пришлось бы отсосать самому себе. Этим утром.
Я частенько доходил до состояний, когда закончить мысль было сложно, когда слова самовольно менялись местами, как в той игре, где дети бегают вокруг стульев, которых на один меньше, чем участников, и неудачник не занимает свое место после сирены и идет гулять. Но в это утро нах…й ушла вся моя голова, насилуемая месяцем алкоголя и наркоты, по уже известной мечте отсосать себе я не смог, но пенетрация была, точно говорю.
Паника. Кумар. Увядание. Зеленые человечки с маленькими сиськами.
Кидаю вещи в большую крестьянскую сумку, звоню прекрасной девушке, любившей меня всем, что внутри и снаружи, говорю, что все, конец, меня не жди, кричу Борису, чтоб помог закидать вещи в сумку; у барыги, что сидит с ним на кухне покупаю, пять плюх гаша – рефлекторно затариваюсь порциями для мягкого, безболезненного спрыга; выбегаю в магазин, покупаю кошелек – впервые не знаю зачем, может, собирался стать менеджером или типа того; складываю туда курево – не зная тогда еще, что господа полицейские первым делом, заподозрив торчка, смотрят кошелек. Берите на вооружение. Плюхи там, остатки денег, зажигалка Zippo в другом кармане. Бензин для нее с собой не беру – обливаю им студенческий билет, уложенный умирать в ванной, поджигаю зажигалку, подношу к студаку – раз-два-три-четыре – чуть полголовы не пожарил.
Вокзал. Поезд.
Четыре часа в поезде до Бреста могут тянуться, как жизнь клерка. Думал о Кате.
Катя. Рыжая шальная мадмуазель. Насколько мужской мозг подлая штука, глазами видишь лямбду: бесконечные оправдания глупыми цитатами девки для девок, растивших розу не для тебя, кретина; рэп какой-то – не «Кровосток». Все видишь, а мозг – собака, ответчик непригодный, враг, из которого свисает, пуская слюни второй враг, превращая все это в милости и поводы для безобидных шуток. Хорошо хоть шутки не выходят безобидными. Джентльменов, потакающих Катям, достаточно и без меня. Плодятся. Лопату им да тачку, долдонам, кастетом в торцы, мычалам. Щурятся морды мыльные, хихикают прихвостни, лакеи, торгаши, хапуги.
Вот что еще в голову дало. В субботу, шестью годами ранее, садясь в пригородный автобус «Радуга», нюхая потных дачников, старость, почти смерть, бабушек с усиками, одинокими волосяными солдатами на подбородках, я ездил к папке. Мать он оставил, когда мне было одиннадцать, презирать его я не додумался – большой он, с сильными красными руками, довольной харей и развалистой походкой. Когда взрослые женщины болтали про то, что мужчина должен быть чуть красивее обезьяны, я с гордостью вспоминал отца, улыбался, типа банан жду от взрослых женщин. Только я приезжал, в мой живот залетали свежие и, нужно признать, крайне грамотно сделанные мюсли, в печи уже пузырился и темнел кусок мяса, как из мультиков, литой такой, никаких аксессуаров. Из старых колонок музыкального центра рубали «Цепеллины», Deep Purple. Стены белые, а после заглатывания пацанского куска мяса – озеро, с пробежкой до него и металлической лестницей у берега, как в фильмах про топовых советских писателей, на дачах, крошками скинутых им со стола партии, подымающихся по этой лестнице к молодой красотке, подающей халат, челяди, сидящей по шею в воде, грея морду, ожидая нового приказа барина. Или чего счастливее – поднять трубку, услышать, что на том проводе говорят что-то про Швецию, Комитет, королеву, премию. И подбежать к барину и крикнуть, что Нобель его, мать его, его Нобель – черта с два.
После озера мне перепадало пиво. Будь я в силах получить сегодня от чего-либо кайф, сходный с целой бутылкой пива в одинадцать (а, ну и остаться живым еще лет 20), я бы бежал за этой штукой, спотыкаясь и падая от банальной торопливости и перевешивания верхней части туловища, как часто в детстве бывает. И побегу, кстати. Есть такая штука.
Брест. Дом.
***
Прибыл – кач: чистая белая комната, наконец-то не съемный клоповник, деревья за окном родные, мертвые деревья, которые я всю жизнь видел. Обед свежий. Кровать, монитор, старые друзья. Как там? Экзистенциальное поражение – не знаю: мягко, тепло, сытно. Смешнее было бы только заделаться клерком. И заделаюсь – вполне себе радикальный ход.
Старые друзья ожидаемо постны, родной город ожидаемо старый, родная мать стареет и ожидаемо не рада моим старым друзьям, погуливающим мое тело по местам боевой славы: дворы, набережная, пиво, бары, дворы, гитара, пиво, старые дворы, старое пиво, старая гитара. Пофлешбечил – пора охотиться за чем-нибудь свежим, то ли девку найти, то ли повеситься.
Раздал остатки курева старым, один из них отправил меня в бездны сети – работу искать, мол, чтобы клерком не быть, в интернет-индустрии: свобода, спортивки, пиво на работе, старое пиво, старые спортивки – офисный планктон без офиса. CEO, COO, CMO – что угодно, парень, только ненастоящий алкоголик может новомодными способами себя наколоть, клерк ты, и рыльце у тебя в нефтепроводе.
Номер щуплого Бориса я не записал. Обычный вечер мы проводили, поигрывая велвет андеграунд в притихшем свете, часов по пять брынчали и отрубались в полутьме, следующий день проводили в выполнении каких-то обычных действий со своим телом, типа чтоб не загнить по углам комнаты, и возвращались к привычному и любимому занятию. Как-то интуитивно я понимал, что, в каком бы месте планеты ни находился, найти Бориса можно лежащим на полу рядом, на кухне или отсутствующим часа пол – время до барыги и назад. Облом вышел, для связи в новом дивном мире этого недостаточно, потерял я в лице Бориса единственного человека, который не видел противоречия между нашей запойной буржуазностью и бедностью, красивой итальянской эротикой по вечерам и хардкор-концертами в барах типа «Свинячий глаз». Борис, ходили слухи, стал бродячим музыкантом в Европе, продолжил наше дело – монетизировал. Я его так и не обнаружил.
Кайф – это слушать как за окном размножаются кошки: рвуцца, мкнуцца и цяжка хрыпяць.
Спросил у членов белорусского народного фронта: «Где Борис?» – и они цяжка хрыпяць.
Татьяна Замировская «Измена»
Один человек подозревал, что изменяет жене, но не мог найти доказательств. Жена сама ничего не подозревала, но доказательств у нее было достаточно – во всяком случае, вела она себя странно. Приходя домой с работы, она часто замыкалась в себе и подолгу сидела на балконе одна в наушниках, курила и читала, щурясь, книги, как будто квартира совершенно пустая или даже, напротив, полная чего-то вытесняющего, тягучего и плотного, как мясные обои. То, каким бесцеремонным образом квартира вытесняла подслеповатую жену на темный и крошечный, будто слепленный из ласточкиных гнезд, навесной балкончик, было основным доказательством неверности – наверняка в этой квартире происходило что-то не то, зияла какая-то бесчестность, катилось чугунным поездом по потолку сладкое предательство беспамятства, бесчинства, явной беспомощности мужчины перед весенним садом и земляным озером, криком, фруктом и рыбьим пузырем. Все это как будто было нарисовано на огромных бумажных пакетах, надутых горячим плотным выдохом и висящих под потолком; они заполняли все пространство целиком – на зеленом пакете земляное озеро с русалками и едкой конской травой, на ярко-оранжевом – рыбий пузырь, тошнотворно тугой и крепкий, жесткий и жидкий одновременно (вероятно, поэтому и тошнотворный), на белом пакете – крик, но как можно нарисовать крик, подумал этот человек, разве что если моя жена художник, но это не так, она вообще ничего не чувствует, а я чувствую.
Он чувствовал, что все тут не так. Что в доме что-то рассыпалось, растеклось – возможно, его любовь, его верность? Его память о тех пяти днях в Сиднее, свадебный морок, пыльная надежда, тропический вереск? Однажды, когда жена, как обычно, сидела на балконе – пресная, призрачная и холодная, как цыплячий желудок – мужчина понял, что должен выяснить, откуда течь, где прорвало предательством эту плотину тепла и выносливости, зачем он, черт бы его побрал, вообще сел в этот поезд – или поезд, скорей, сел в него, потому что в мгновение мысли о поезде внутри живота зашевелилась некая тоска безбилетности, обида на какую-то техническую, полную железа и злобы, махину, пронесшуюся сквозь мягкий, бесхребетный желоб человека бесцеремонно, отчаянно и целеустремленно, словно голова и ноги проживают как минимум в разных частях света – и этот человек своего рода единственный путь, последний способ добраться до полуночи, живой тоннель из кожи, слизи и слез. И действительно, подумав о билете, он тут же сообразил пойти на кухню и открыть газ – из газовой горелки тут же вытекло, вылетело прозрачное голубое платьице, Летиция, спросил он, это ты? Нет ответа, но из шкафа – его он открыл следом – вылетела моль. Молли, спросил он, отзовись, пожалуйста, если ты меня слышишь, я знаю, что ты была здесь, мы с тобой вместе открывали шкаф и варили рисовый пудинг. Но моль летела молча и недолго, прямо на свет. Тогда человек зашел в ванную и открыл кран – из него потекла красная икра, и тут человек понял, что, скорей всего, действительно изменял жене, потому что вспомнил, что к икре прилагалась бутыль шампанского и некая Кира с работы, они праздновали повышение градуса и какую-то весеннюю хитрость, и кто-то куда-то уехал, но непонятно уже куда, и вот эта Кира, кажется, потом написала ему письмо, где объясняла, что ее на самом деле зовут не так, как он запомнил; но уже было поздно вспоминать подробности, он включил свет в коридоре и сказал вслух: Дарина, ты была здесь? И только Дарина ответила ему: да, Михаил, я здесь была, причем с подругами, ты что, забыл нас? Вот мы сидим под обоями, посмотри. Мужчина отогнул обои кусачками и увидел, что там сидят черви, действительно. Так он понял, что его зовут Михаил, и что совсем в нехорошую историю он, Михаил, ввязался как минимум с этой женитьбой на этом ни в чем не повинном человеке, сидящем на балконе – но надо продолжать, надо идти до конца, сказал он себе. Михаил, ты готов идти до конца? Он открыл компьютер, немного повозился с паролем от почтового ящика и в конце концов увидел там письма от некой Маши, они текли по экрану, как слезы, возможно, это и были слезы. Но надо было открыть что-то еще, чтобы окончательно убедиться в своей неверности, и он попробовал открыть шкаф, но шкаф не открывался. Тогда Михаил взял топор и начал рубить шкаф. Его жена наконец-то отложила книгу, сняла наушники и попробовала выйти с балкона, чтобы вызвать милицию, но балкон был закрыт, вообще все в этом доме было закрыто, так было задумано, чтобы Михаил все открывал поэтапно и постепенно вспоминал о том, что он предатель. Жена стучала кулаками в стекло и что-то пищала, Михаил рубил шкаф, смотрелось все достаточно апокалиптично. Когда, наконец, шкаф превратился в щепу и груду тряпья, Михаил понял, что сделал по-настоящему великое дело – дал себе повод свалить, не раздумывая, куда угодно, даже не объясняя ничего. И правда, зачем объясняться человеку, который вдруг начинает рубить мебель в квартире и откручивать газ – тут не объясняться надо, тут надо уходить, причем всем вообще уходить, какая разница, кто кому изменял, тут надо скорую психиатрическую вызывать, нет? Я спасен, понял Михаил, и открыл дверь на балкон. Жена вбежала в комнату, запустила руки в то, что было шкафом, долго там шарила и достала куртку. На, сказала она, возьми, там уже снег пошел. Михаил надел куртку, сунул руки в карманы и нашарил в одном из них билет на самого себя сверху донизу – выходит, она все же заплатила, но кто она? И чем она заплатила? Наверное, своим спокойствием – спокойствия у Михаила было хоть отбавляй, пусть оно и казалось бесповоротно чужим и при этом совершенно оправданным, честным, заработанным. Жена Михаила ходила по квартире и закрывала все, что он открыл – газ, воду, какие-то шкафчики, а Михаил возился в прихожей, искал правильные ботинки и избегал смотреть на жену, закручивающую его доказательства и, допустим, торопливо выбегающую из ванной комнаты с трехлитровой банкой икры. Даже человеку, которого грубейшем образом предали, порой необходимо что-то есть, почему бы и не икру.
