Анатолий Малкин - А потом пошел снег… (сборник)
Он размышлял об этом, когда ехал утренним скоростным из Цюриха в Милан, вдоль невозможной красоты долин, с травой изумрудного совершенного цвета, разбросанными на ней всех цветов радуги домиками, рядом с высокими отвесными горами, то покрытыми темно-зеленым лесом, то обнаженными до дуврской белизны пятнами сверкающего под солнцем камня, над горами вальяжно расплывались вверх к небу завесы ажурного тумана, и казалось, что гномы, живущие внутри гор, растопив свои печки и готовя утренний кофе, раскуривали первую трубочку, смотря на бегущий вдоль гор поезд, и перекидывались словами с ленцой:
«А по этому, миланскому, можно часы сверять…
Да уж, такой точный, чертяка…»
Еще он размышлял о том, что научился не только видеть красоту, но и оценить ее, описать точными словами, которые могут быть поняты и другими и вызывать у них схожие чувства, и все-таки хорошо, когда можешь разглядеть такую странную вещь, как глубокую родственную связь растений и людей.
Первая яблоня была тети Ксении.
То есть тетя она ему была относительная – в том смысле, что всех женщин, вполне поживших, но еще энергичных, у нас принято звать тетями, за глаза, конечно.
Она была Ксенией Петровной, и между ними сразу установились те самые мужско-женские отношения, которые могли бы к чему-нибудь и привести, если бы ему не было сорок, а ей за восемьдесят.
Она была тетей его родственников, благодаря чему его пустили в дом, а уж как он стал близким человеком, было только его заслугой.
Начиналось все в Англии, в маленьком домике, рядом с Лондоном, позади которого, конечно, была настоящая английская лужайка.
Рано утром, когда в доме все еще спали, он выскочил, как любил, босиком на траву из тесной комнатки для гостей, в которой, после тяжелой дороги и вечернего, обильного на выпивку застолья, он выспался всласть и поднялся, как всегда, до солнца.
Трава была еще вся мокрая, он упал в нее, повалялся, прогоняя сон обжигающей холодом влагой, и вдруг разглядел их – торчащие у забора две заброшенные яблони солидного, по меркам их жизни, возраста.
Как был в плавках, подбежал к ним, обошел кругом, хищно разглядывая несчастных, костлявых, заросших волчками от корня до верхушек, старушек, ощущая внутри волнение, которое всегда его посещало перед началом чего-то нового.
Этот день он посвятил семье, и в сопровождении ликующего от своей миссии тетиного мужа они объехали Лондон на открытом двухэтажном автобусе, пробежались по музеям, мостам, башням, закончив экскурсию просмотром модного спектакля «Кошки» в настоящем лондонском театре, билеты на которые они покупали с рук, у таких же, как и в Москве, спекулей, которые содрали с них две цены.
Он был невозмутим, несмотря на ужас тетиного мужа перед таким расточительством, и вел себя так роскошно, что на следующий день был освобожден от похода по универмагам на Оксфорд-стрит и смог остаться дома с тетей Ксенией.
Они уселись вдвоем на уютной кухне, за столиком, заставленном всякими вкусностями, до которых тетя была великая мастерица, с толком попили крепчайшего кофе, поговаривая о московских новостях и о разных житейских мелочах.
Разговаривать с женщинами он умел хорошо, особенно если за этим прослеживался еще и смысл, а с тетей Ксенией, женщиной из времени Веры Холодной, бывшей актрисой, вполне сохранившей все, что привлекает мужчин в женщинах, он встречался еще и с той традицией кокетства и ухаживания, о которой он только читал в книжках, а ощущение, что при этом он еще находится и в безопасности, просто приводило его в восторг.
Поболтав за тремя-четырьмя чашками кенийского кофе с пенкой, он потихоньку перевел разговор к своему увлечению и мало-помалу, рассказывая о том, как и что чудесным образом получалось у него с деревьями, сломил недоверие тети и получил ее благословение на расчистку яблонь.
Он действительно знал в этом деле толк – его руки работали без устали, срезая все лишнее, что выросло на этом наболевшем за долгую жизнь деревянном теле, – под яблоней образовалась солидная куча из всего того, что не имело права, по его разумению, на дальнейшую жизнь.
Яблоня обнажалась на глазах, теряя слой за слоем укрывавшие ее одежды, превращаясь в голое, пока уродливое дерево – девочку.
Потом он присел на скамейку, весь покрытый пылью, кусочками коры и веток и с листьями, застрявшими в волосах, случайно взглянул в сторону дома и оторопел – в дверях кухни стояла тетя Ксения и тихо плакала.
Он кинулся к ней, объяснял, что скоро, очень скоро природа возьмет свое и яблоньки оживут, но тетя, увидев, какой он нежный и страстный с деревьями, так разобиделась за его утренний кофейный обман, что была безутешна – женщины ценят только результат, отдаленные последствия их мало интересуют, тем более, если в дело вмешивается соперница – а яблони в них превратились за это время, не прощают.
Выслушав его молча и промокнув слезы кружевным платочком, тетя Ксения исчезла внутри дома, больше не показавшись ему за день и вечер ни разу.
Ночью он наслушался разного в свой адрес от жены и сорвался, не стал терпеть – придумал про звонок с работы и срочное дело, оставил семье возможность доотдыхать и улетел домой, испуганный до глубины души своей одержимостью.
Через полгода, к зиме, когда английские родственники перебрались в Москву, на Новый год и Рождество, тетя Ксения ему позвонила и, будто между ними ничего не произошло, пригласила к себе на кофе.
Встретила его в дверях, аккуратно и красиво причесанная, в шелковом тоненьком цветном платьице, на манер того, как одеваются в Англии дамы со вкусом, со слегка подкрашенными губами, отвела в гостиную с приготовленным к визиту столом, уставленным сладостями, налила ему своего приготовления, вручную смолотого кофе и попросила снисхождения.
Оказывается, яблони, как он предсказывал, через месяц зацвели, да как – были обсыпаны цветом, словно на картине, и яблок было множество – тут она показала на стол – в большой вазе лежали крупные, красные, его яблоки.
Он отошел давно, еще до звонка, но здесь просто расцвел, благодарил тетю Ксению за прощение, она всплескивала руками и отмахивалась в ответ, они много смеялись и потом долго и тепло разговаривали.
Она стала ему надолго душевной подругой, пока не умерла неожиданно, в секунду, с улыбкой на губах.
На могилу ее он привез яблок из сада – когда узнал, полетел в Англию специально, заскочил в дом, который снимали в это время какие-то индусы, перепугал их до смерти, но потом они смогли объясниться на смеси русского и индийского английского и пустили его в сад.
Через год после смерти тети Ксении яблони засохли окончательно.
Вторая яблоня была дяди Саши.
Они с женой тогда дружили с ним – вернее, жена дружила с его подружкой, а сам дядя Саша как-то различил его среди других, многих работавших рядом, и приблизил, и стал внимателен к его успехам, словом, мало-помалу, из разных житейских случайностей и выросло их общее приятельство, грозившее перейти в дружбу.
По этому праву они с женой помогали подружке, которая никак не могла заставить дядю Сашу, пережившего уже две семейные катастрофы, перестать остерегаться и жениться на ней.
После долгих маневров, с шуточками-прибауточками, как-то вечером они вчетвером все же пошли в близлежащий загс. Дядя Саша был так знаменит, что уломать заведующую, крашеную пышнотелую блондинку, произвести окольцевание в тайне и в неприемный день удалось после недельной предварительной осады и некоторых затрат.
Изумленный скоростью потери свободы, дядя Саша только растерянно улыбался, молча повиновался быстрым рукам женщин и, только покидая присутственное место, смог тихонько проворчать что-то вроде того, что не понимает, чему они так радуются, когда портят то, что было так хорошо.
И он оказался прав, как и все пожившие долго люди, – скоро страсть как-то поутихла, притупилась, а потом оказалось, что вожделенный штамп в паспорте, наоборот, разделил этих двоих близких людей, можно сказать, до степени недоброжелательства.
Дядя Саша, как его за глаза ласково называли все, кто его знал, или Александр Матвеевич по паспорту, был действительно не только завидным женихом, он во всех смыслах был штучным явлением даже на фоне множества ярких людей, которых, как это ни странно, было в избытке в советские времена.
Александр Матвеевич был не просто ярким, он был особенным – к женщинам относился с грубостью помещика, потребляя их без переливов всяких чувств, ценил, кроме двух-трех близких друзей, только деньги, не обращая никакого внимания на то, что это тогда считалось неприличным для интеллигентного человека, плевал на условности, если они ему мешали жить, любил только маму и работу – трудоголиком был беспощадным и инквизитором, стремившимся только к стопроцентному результату, хотя вся его система держалась только на расчете вариантов, и в ней не было места импровизации и откровению, но тем более его успех был невероятен – он сделал себя известным всем. Его программа, в которой он был и автором, и режиссером, и ведущим, оглушала страну по субботним вечерам, и поэтому он мог позволить себе все, ну, практически все, что мог бы позволить себе знаменитый еврей в советское время.
