Шпион смерти - Борис Николаевич Григорьев
Так трое друзей встретили известный на Западе студенческий праздник Валентина, о существовании которого они тогда и не подозревали.
Столичная и институтская жизнь постепенно затягивала в свой кипучий водоворот Бориса. Он пообвыкся, пообтерся и напропалую ушел с головой в художественную самодеятельность, занятия плаванием и бегом на коньках. Афиши театров приглашали на новые спектакли, на площади Маяковского заработал «Современник», молодежь толпами валила в лекторий Политехнического музея на Рождественского, Вознесенского, Евтушенко и Окуджаву, радио и газеты каждый день приносили сообщение о победах в космосе, на улицах Москвы в розлив продавали шампанское, в магазинах свободно лежали икра, балыки, миноги и копченые угри, Никита Хрущев провозгласил курс на достижение уже через двадцать лет вожделенного коммунистического рая, и вся страна побежала догонять Америку.
Наступили знаменитые шестидесятые годы. Казалось, светлое и беззаботное будущее безмятежно улыбалось всем, и люди, в первую очередь студенчество, ринулись ему навстречу.
Ничего, что не хватает денег на приличную еду и одежду. Надо только преодолеть поставленный перед собой барьер знаний, и интересная, полноценная, наполненная свершениями жизнь будет обеспечена. Страна предоставила им возможность учиться, и они не останутся у нее в долгу!
Между тем первая юношеская любовь Бориса не выдержала первого испытания разлукой. Он регулярно переписывался с Надей, но с каждым днем все сильнее ощущал, что их связь становилась для него обременительной. Он пытался гнать от себя мысль о том, что дело неминуемо идет к расставанию, но она навязчиво преследовала его, как только он оставался наедине с самим собой. Столичная жизнь все дальше уводила его от первого восторженного чувства к Наде, пока, наконец, в один прекрасный день их отношения не прервались окончательно. Они встретились в деревне во время первых летних каникул и обнаружили, что в их отношениях исчезла былая непосредственность. Они как бы снова посмотрели друг на друга со стороны и увидели, что стали чужими. При этом ни у него, ни у нее никаких других привязанностей за прошедший год не появилось.
Возвратившись в Москву, он почувствовал огромное облегчение от произошедшего в последний день каникул объяснения. Он больше никогда не видел Надю; не писал ей и надолго забыл о ее существовании. Жизнь резвым скакуном мчала его вперед, не оставляя времени на раздумья, сожаления, воспоминания.
…В «голубом» зале Борис как-то познакомился с одним парнем, студентом пединститута имени Ленина, и тот пригласил его к себе домой на вечеринку. Лебедев — так звали будущего педагога — жил вместе со своей теткой, профессором того же института, поддерживавшей какие-то связи с английскими учебными заведениями. Лебедев был страшным лентяем и типичным прожигателем жизни, которого давно бы выперли за неуспеваемость из института, если бы не сильная рука тетушки. Его интересовал только английский язык, поскольку он давал ему возможность «клеиться» к иностранцам и покупать у них пластинки с записями Пресли, Синатры и прочих популярных на Западе певцов.
Впрочем, о том, что из себя представлял новый знакомый, Борис поймет попозже, а пока он с энтузиазмом принял первое в своей жизни приглашение в московскую квартиру и без опозданий явился по адресу с оттопыренным от бутылки вина карманом.
Квартира поразила Бориса высокими лепными потолками, блестящей мебелью и развешанными по стенам картинами. Лебедев, уже облысевший к двадцати годам блондин, встретил его с распростертыми объятиями и провел в комнату, где уже было несколько гостей. Среди них бросились в глаза развязная девица в мини-юбке и какой-то хлыщ при ней, одетый явно не по-нашему. Посредине комнаты был накрыт фуршет — первый фуршет в жизни Бориса! В углу стояло пианино, за которым длинный и нескладный молодой человек наигрывал буги-вуги и упоенно, словно кот после съеденной сметаны, завывал нечто английское и очень буржуазное.
— Что будем пить? — Лебедев подвел Бориса к столу. — Вот виски, вот джин, а это — молочный ликер.
— Не знаю, может, попробовать виски? — неуверенно произнес он.
— Нет проблем. Держи стакан. Вот так. Содовой добавить?
Борис видел фильм с участием Богарта Хэмфри, в котором герой употреблял виски исключительно в чистом виде. Так должны были пить настоящие мужчины.
— Нет, давай «стрэйт».
— Вот это по-нашему! — К столу подошел пианист, он тоже налил себе виски и протянул руку: — Соколов. Владимир Соколов.
— Борис Зайцев.
— Очень приятно. Я гляжу, у нас тут собралась вся российская фауна. Из каких краев?
— Из иняза. А ты?
— Я обретаюсь тут вместе с Лебедевым. Ну будь здоров.
Соколов ловко опрокинул в рот содержимое стакана, взял с тарелки бутерброд с ветчиной и поспешил опять к пианино. Хозяин с джином в руке подошел к Соколову и стал мурлыкать вместе с ним, задрав ослиную «морду лица» к потолку. Теперь это было похоже на хор бременских музыкантов или, если закрыть глаза, сборище котов в мартовскую оттепель. Девица в мини-юбке задрыгала в такт ножкой на высоченной «платформе», а ее кавалер плотоядно улыбался и благосклонно наблюдал за всем происходящим, словно французский танцмейстер на первой ассамблее Петра Первого.
В проеме двери появилась позднего бальзаковского возраста дама в черном, с длинной дымящейся сигаретой в руке. Ее томный взгляд слишком красноречиво свидетельствовал о неудовлетворенной молодости и бессонных ночах, и потому ее слова самым наглым образом диссонировали с тем слащаво-приветливым тоном, с которым она проворковала свое приветствие:
— Мальчики! Ну как вы тут устроились?
Лебедев с Соколовым продолжали завывать какой-то невероятный блюз «водосточных труб» и не обращали на даму никакого внимания. Впрочем, и сама дама под мальчиками подразумевала, вероятно, только одного из всех присутствующих. Она врубелевской павой подплыла к одетому во все иностранное и, небрежно артикулируя слова, с нарочитым американским прононсом обратилась к нему по-английски:
— Питер, ты, надеюсь, не скучаешь?
— О нет, мэдэм, ни в коем случае! Мне жутко интересно! — Хлыщ бросился навстречу профессорше — а это, несомненно, была
