Александра Давыдова - Ростов. Лабиринт
— Кто считает? Младший Шорохов? Старший Шорохов? Цыбин? Менты? Врачи? Кто? — Отец умел, если надо, быть неумолимым.
— Не знаю. Макар вот точно считает...
— Ну-у-у, где щенок, там и остальные. Ясно, что просто так Шороховы этого не оставят. Они Ангуряна с радостью на зону упекут, — отрезал дед. — Я видел тот удар. Удивительно, что мальчишка прожил больше суток.
— Жирный сам полез. — Роберту все меньше и меньше нравилось происходящее, но он пытался бодриться. — Мне что теперь? Припаяют убийство по неосторожности? Неужели не отобьемся? Ну забашляем, кому надо сколько надо, и все. Что у нас, деньги кончились, что ли?
Дед, проигнорировав вопрос внука, подтянул к себе бронзовую пепельницу и принялся стучать об нее трубкой, выколачивая остатки табака.
— Юрий, ты навел справки? В ЦГБ звонил? В морг? В управление? Что говорят...
— Секунду... Звоню... Да... Спасибо, дорогой, в долгу не останусь. И что они? А похороны? Не слышу! В четверг? Да. Понял. Бывай. — Отец нажал на «отбой» и развел руками так, что всем присутствующим стало понятно — дела плохи.
— Ну что? — Роберт почувствовал вдруг, как заструился по позвоночнику пот. Похожее ощущение он всегда испытывал, спускаясь в чертов лабиринт. Паника, оттого что ситуация выходит из-под контроля и он ничего не может поделать. Ничего. — Что там?
— Игорь Иванович Цыбин. Скончался от кровоизлияния в мозг сегодня в ноль часов тринадцать минут. Кровоизлияние произошло в результате черепно-мозговой травмы. У ментов пока никаких заяв нет, но это дело времени. Шороховы не простят. Никогда не прощали. — Юрий Ангурян уткнулся глазами в ежедневник и что-то быстро туда писал.
— И что мне делать теперь? Что вы молчите? Вы что-то уже решаете?
— Жди, тхаджан. Отец думает, — осадил Роберта дед. — Наворотил ты дел.
Сестра переводила встревоженный взгляд то на отца, то на деда. Старик покрутил вересковую трубку в руках, со вздохом отложил в сторону и теперь тяжело молчал, наблюдая за сыном и полностью полагаясь на его решение. Все дела наверху велись Юрием Ангуряном, и старый Торос этого главенства не оспаривал.
— Что делать-то? — повторил Роберт.
— Тебе придется немедленно уехать из Ростова. — Отец решительно отложил ручку, ежедневник и снова взялся за телефон.
— Это обязательно? Я... Я, в общем, предпочел бы остаться. У меня планы. Из-за этих собак Шороховых все! Черт! Черт! — Он шарахнул ребром руки о дверной косяк и грязно выругался. — Когда ехать?
— Сейчас. — Дед окинул внука взглядом, в котором неодобрение мешалось с жалостью. — Ладно, иди собирайся. Юрий, ты уж займись. Отправь парня подальше. Так, чтоб Шороховы не откопали. Карина, а ты после завтрака ко мне. В школу сегодня не идешь. Джана!!! Джа-а-ана!!! Я же знаю, ты за дверью. Принеси мне еще кофе.
* * *
Роберт ждал от деда и отца еще какого-то слова, но в кабинете воцарилась тишина. Карина молчала. Стояла, опустив глаза в пол и ожидая разрешения покинуть комнату. Юрий словно не видел дочь — обзванивал бухгалтерию и банки, связывался с армянской общиной на Крите, чтобы те обеспечили сыну защиту, искал частный джет, опасаясь, что Шороховы могут поднять на ноги охрану аэропорта — тамошний начальник начинал когда-то в «Империи» Шороховых простым «десятником».
Роберт подождал две минуты и вышел.
Покидав в сумку кое-какую одежду — пару джинсов, футболки, университетскую толстовку и бомбер, — Роберт нагнулся и неожиданно для себя погладил гири. Старые чугунные гири, которые когда-то отдал ему дед Торос.
— Прощайте.
Он знал, чувствовал, что больше сюда не вернется. Роберт Ангурян — несостоявшийся смотритель ростовского лабиринта, неслучившийся отец-основатель ростовского метро — уходил из семьи навсегда.
Глава одиннадцатая
Цыба
Четверг выдался дождливым и по-осеннему холодным. Макар встал в семь и начал одеваться. Мама приготовила костюм и рубашку еще с вечера, повесила на плечиках на зеркальный шкаф, и, просыпаясь ночью, Макар пугался и черного висельника, и его зеркальной копии. Потом приходил в себя, садился на смятой кровати и ждал, пока снова не начнет неумолимо тянуть в сон. Все эти три чертовых дня он почти не спал. Торчал у дяди Вани с тетей Олей на кухне, не решаясь пройти в гостиную — туда, где в деревянной коробке лежал Цыба.
— Я тоже на него смотреть не могу, — шептал осунувшийся дядя Ваня. — Надо побыть рядом, пока он еще здесь. А не могу.
Тетя Оля сидела у гроба. Молчала. Иногда выла тихонечко, как дворняга Сыроежка, которую Цыба раз в неделю таскал с помойки домой и лечил от гриппа колбасой с кругляшами аспирина. Сыроежка жрала колбасу, выплевывая таблетки. Подумав, доедала и таблетки. Ей было без разницы, что жевать, — нравился сам процесс. Насытившись, Сыроежка садилась на куцый хвост и принималась монотонно выть. Может быть, она скорбела по колбасе, а может, по щенятам, которых уволокла «живодерка», пока Сыроежка таскалась по помойкам в поисках какой-нибудь еды. Цыба считал, что Сыроежка плачет по детям, Макар считал, что у нее просто характер такой, но в целом они оба сходились на том, что собака хорошая и надо ее оставлять дома.
— Помнишь, он псину в дом притащил? Вот такую! — дядя Ваня коснулся рукой колена. Подумав, поднял к бедру. — И так еще назвал чудно...
— Сыроежкой. И она маленькая была совсем. Как болонка.
— Да? А мне казалась — лошадь. Мы, дураки, не разрешили тогда — шерсть, мол, а у нас ковры. Вот притащил бы он сейчас хоть всех ростовских дворняг, я бы знаешь что ему сказал... знаешь? Я б ему сказал «Сынок, да пусть живет...»
— Дядь Вань, не надо, а. Налей.
И снова водки, заесть куском пиццы. Ребята-охранники — молодцы. Сами сообразили и организовали дежурства, так чтобы у Иван Ивановича не заканчивалась закусь и выпивка.
— Как же так? Как же вы так? Как так неосторожно? — Дядя Ваня, напившись и наплакавшись, кружил вокруг Макара, все пытаясь услышать что-то, что объяснило бы ему, почему его единственный сын лежит в коробке, а друг его — Макар — сидит напротив живой.
— Так вышло, дядь Вань. Дурь вообще. Приспичило на доске покататься. Отжали там у одних ребят на время... Я ничего, а Гоха навернулся и о бордюр. Я виноват дико — не отговорил. Знал же, что ему нельзя. Что неуклюжий. Прости, дядь Вань. Прости!
— Да не. Ты не виноват. Я так спросил. Знать важно. Нет? Ну как же вы так неосторожно? А что за ребята?
— Да кто ж знает. Мелкота. Не плачь только, дядь Вань.
Выла за стеной тетя Оля. Скулили тоненько «господи, помилуй» старухи-плакальщицы, которых кто-то привел из соседней церкви. Устав петь, старухи бродили по большой цыбинской квартире — одинаковые, призрачные, с извиняющимися личиками и запахом смерти, каким-то рыбьим, налипшим на них, как чешуя. Встретив их в коридоре, Макар вжимался в стену и ждал, пока они пройдут мимо. Ему казалось: если бабки заговорят с ним или, еще хуже, коснутся, он тут же и сам упадет замертво.
— Как же так неосторожно? Как? — докапывался дядя Ваня до плакальщиц, те вздыхали и гладили его по всклокоченной немытой голове.
Макаровы мать с отцом дневали здесь же, у Цыбиных, а на ночь уходили — дома оставался Илюха, и одного его бросать было никак нельзя, Макар же две ночи ворочался на кушетке в прихожей, потому что спать в Цыбиной комнате не мог, да и тетя Оля с дядей Ваней не выдержали бы, хотя дядя Ваня настаивал. Наверное, думал, что так ему будет проще и быстрее забыть.
В среду Макар наконец ушел ночевать домой, к Цыбе так и не заглянув. Боялся. Не покойника, нет, и не того, что станет там при всех плакать — он и так все эти дни плакал. Боялся, что, увидев мертвого Гоху, не выдержит. Назовет дядь Ване и отцу Цыбиного убийцу.
Только назвать не мог! Он два дня был уверен, что молчит, потому что хочет сам отомстить ангуряновской твари. Стопроцентно знал, что вот Гоху похоронят — и он сразу же пойдет душить Бобра, и будет его шею стискивать так долго, что пальцы посинеют. Он взял нож, забрал у брата цепь, но почему-то хотел именно руками. И чтобы еще глаза видеть... черные армянские глаза.
«Тортилла разноглазая». Теперь Цыба ляпнул бы это не про Бобра, а про него — Макара. Из-за черепахи, которую Макар таскал все это время в кармане, глаза поменяли цвет, и странно, что никто из родных этого не заметил. Хотя чего ж странного? Кому сейчас было дело до Макаровых глаз. К тому же из-за недосыпа они стали красными и безумными.
«Убью, убью, убью», — шептал Макар, прислушиваясь к вою в гостиной, и от этой мысли ему становилось легче.
К вечеру среды тетя Оля начала плакать навзрыд, а потом всхлипывать тише и еще тише. Выбралась из гостиной на кухню, выгнала охрану и тихо отругала дядю Ваню за то, что тот пьяный, а завтра надо на кладбище. Обняла племянника так крепко, что перехватило дыхание и хрустнули ребра, села пить чай. Вот в этот миг Макар, понял, что не убьет Бобра. И никому не расскажет. Никогда и никому. Будет с этим жить дальше, и молчать, и давить в себе ненависть, как таракана.
