Слава Бродский - Страницы Миллбурнского клуба, 1
Формально, однако, ГИНХУК не был разогнан, а стал частью Института истории искусств, который располагался здесь же, на площади. До революции – так называемый Зубовский институт, открытый в первом этаже семейного дома его владельцем Валентином Платоновичем Зубовым. Институт был признан Высшим учебным заведением по истории искусств еще до революции (в 1916 году). В послереволюционные годы на базе его был создан научно-исследовательский институт и Высшие курсы искусствоведения, которыми руководил Адриан Иванович Пиотровский (1898 – 1938, умер в тюрьме). Здесь преподавали Жирмунский и Эйхенбаум, Энгельгардт и Тынянов. Семинары по современной прозе вели тогда молодые Каверин, Тихонов, Федин. В 20-е годы Белый зал Института еще сохранялся как один из живых центров нового искусства.
Поэтические корни творчества обэриутов
Обэриуты были интеллигентами не в первом поколении. Знали классическую поэзию. В ранние годы любили Блока. К 1925 году Хармс составил список «Стихотворения наизустные мною». В нем – В.Каменский, И.Северянин, А.Блок, В.Инбер, Н.Гумилев, Ф.Сологуб, А.Белый, А.Ахматова, В.Маяковский, Н.Асеев, С.Есенин, В.Хлебников, А.Туфанов, Е.Вигилянский, В.Март, В.Марков. Преимущество отдано эгофутуризму (Северянин, 1887 – 1941) и кубофутуризму (Маяковский, 1893 – 1930) – по 19 стихотворений каждого. Отец ранние эксперименты сына не одобрял, предпочитая стихи Некрасова. По этому поводу Хармс пишет шутливую эпиграмму:
Мои стихи тебе, папаша,
Напоминают просто кашель.
Твой стих, не спорю, много выше,
Но для меня он шишел вышел.
В 20-е годы Хармс общался с поэтом-эгофутуристом Константином Олимповым (Фофановым, 1889 – 1940), бывшим соратником Игоря Северянина. Стихи Олимпова воплощали доведенную до логического предела поэтику эгофутуризма: себя он именовал «Родителем Мироздания», гением и совершенством:
Я – Самодержец Вдохновенья,
Непогрешимец Божества.
Собою Сам, Творец Творенья,
Бессмертной Жизни – Голова!
Все слова он писал с большой буквы.
Тем не менее, этот безвредный безумец был сочтен опасным для Советской власти и с 1930 года и до смерти странствовал по тюрьмам.
Следующим по времени мощным влиянием, особенно на Введенского и Хармса, была поэзия уже умершего «Председателя Земного Шара» – Велемира Хлебникова (1885 – 1922), Алексея (иногда подписывался Александр) Крученых (1886 – 1968) и Давида Бурлюка (1882 – 1967) – «заумь».
«Заумь», или «заумный язык», возник в русской поэзии в творчестве Хлебникова – как одна из составляющих его знаменитого «звездного языка». В мировом языке будущего, по замыслу автора, сами звуки должны были бы передавать любые значения. Сам Хлебников предложил вполне разумное объяснение того, что такое «заумь»:
Заумный язык – значит находящийся за пределами разума.
...То, что в заклинаниях, заговорах заумный язык господствует и вытесняет разумный, доказывает, что у него особая власть над сознанием, особые права на жизнь наряду с разумным. Но есть путь сделать заумный язык разумным.
...Если взять одно слово, допустим, чашка, то мы не знаем, какое значение имеет для целого слова каждый отдельный звук. Но если собрать все слова с первым звуком Ч (чаша, череп, чан, чулок и т. д.), то все остальные звуки друг друга уничтожат, и то общее значение, какое есть у этих слов, и будет значением Ч.
Странно, до какой степени классикой звучат стихи Хлебникова в наши дни:
Крылышкуя золотописьмом
Тончайших жил,
Кузнечик в кузов пуза уложил
Прибрежных много трав и вер.
Пинь, пинь, пинь! – тарарахнул зинзивер.
О, лебедиво!
О, озари!
Хлебников обладал абсолютным поэтическим слухом. Применительно к его поэзии «заумь» кажется словом, обозначающим нечто, не соответствующее его значению. В сущности, это набор поэтических неологизмов.
Вот пример упражнения раннего Хармса в автоматической зауми – прозе, переходящей в белый стих (из письма к его первой жене Эстер):
Оказывается ты меня зовешь, но я вошел уже в азарт и мне охота писать все дальше и дальше. Какой-то жесткий картон сгибается в тиме и теме, даже глюкерики назонят стрехи. Такамбы глувеются стинерий позвойные клюши.
Гирейся сиверий старайный каранда,
супинся сдвигоной минется шерсти.
Глазофиоли здвойнись развротели
зовись на секунду наивным чуродом.
Это Хармс, студент Хлебникова и Туфанова, еще не обретший свой собственный уникальный голос.
Кстати, об Александре Туфанове (1877 – 1941), весьма колоритной фигуре Ленинградской поэтической жизни. Как я уже сказала, Хлебников был мертв, а Крученых и Бурлюк были в Москве. Туфанов же был в Ленинграде. Он считал себя наследником хлебниковского престола и называл себя «Председателем Земного Шара Зауми» – все-таки хоть какое-то, но отличие. В 1925 году он объявил об организации «Ордена заумников DSO», в который вступили Хармс и Введенский. Туфанов «доступно» объяснял странное название:
DSO – значение заумное: при ослаблении вещественных преград (D) лучевое устремление (S) в века при расширенном восприятии пространства и времени (O).
Как многие самоучки, Туфанов обожал ссылаться на научные авторитеты, а еще больше любил строгую классификацию всех явлений бытия. Строгую, но несколько безумную. Все поэты у него размещались по кругу: с 1-го до 40-го градуса – те, кто исправляет мир (символисты, ЛЕФ, РАПП), с 40-го по 89-й – те, кто его воспроизводит (реалисты, акмеисты), с 90-го по 179-й – те, кто его украшает (импрессионисты, футуристы, имажинисты). Дальше, со 180-го по 360-й градус, шла зона зауми…
Прошлое у Туфанова было, с точки зрения новой власти, весьма и весьма сомнительное. Это ему принадлежали строки, навеянные гибелью брата в белой армии:
Просил пощады при расстреле
Плененный коммунист,
А мы, стреляя, песни пели
Под пулеметный свист.
Однако по иронии судьбы именно контакт с «мальчишками» Хармсом и Введенским оказался для него впоследствии губительнее всего.
Из других современников можно упомянуть Михаила Кузмина (1872 – 1936). Дружеские отношения Введенского и Хармса с Кузминым, начавшиеся в 1925 году, продолжались довольно долго. Дневник Кузмина весьма часто упоминает об их визитах. В записной книжке Хармса 1927-го года можно найти еще не опубликованные фрагменты кузминской поэмы «Форель разбивает лед»:
... И потом я верю,
Что лед разбить возможно для форели,
Когда она упорна. Вот и все.
Важным источником для обэриутов в их стремлении очистить поэтический язык от стилевых наслоений был городской фольклор, примитивизм русской домашней поэзии и нарочитый примитивизм поэзии Козьмы Пруткова и его создателей – графа Алексея Константиновича Толстого (1817 – 1875) и братьев Жемчужниковых.
Попытки опубликоваться в эти ранние годы также показывают, с кем они были готовы выступить под одной обложкой. Одной из таких попыток была идея совместного с имажинистами сборника «Необычайные свидания друзей». Предполагалось объединиться с москвичами. В списке поэтов от Ленинграда, кроме ныне малоизвестных Афанасьева-Соловьева и Ричиотти, были также Введенский и Хармс. С московской стороны – Мариенгоф, Есенин, Эрдман. Ничего из затеи не вышло. В какой-то момент владелец издательства «Красный Путь» поэт-футурист Ховин сбежал из города, спасаясь от должников.
В 1925 году в Москве было создано кооперативное издательство «Узел». Сама возможность создания кооперативного издательства писателей была одним из следствий еще не до конца удушенного НЭПа. Официально издательство называлось «Промысловое кооперативное товарищество поэтов под наименованием Книгоиздательство “Узел”». По своему правовому положению оно не отличалось от любой трудовой артели. Одним из учредителей был Б.Пастернак, а секретарем правления был избран В.Луговской. В кружок входили Павел Антокольский, Бенедикт Лившиц, Илья Сельвинский и другие.
Хармс и Введенский, узнав об этом в начале 1926 года, обратились с письмом к Б. Пастернаку:
Уважаемый Борис Леонтьевич,
мы слышали от М.А.Кузмина о существовании в Москве издательства «Узел».
Мы оба являемся единственными левыми поэтами Петрограда, причем не имеем возможности здесь печататься. Прилагаем к письму стихи, как образцы нашего творчества, и просим Вас сообщить нам о возможности напечатания наших вещей в альманахе «Узла» или же отдельной книжкой...
Даниил Хармс
Александрвведенский (так он подписывался в те годы)
Назвав Пастернака Борисом Леонтьевичем, они, в сущности, могли дальше не продолжать. Ответа не было, и опубликоваться им не удалось. История с Пастернаком определила в дальнейшем отношение Хармса к нему как к представителю литературного «истеблишмента». В этом контексте понятна хармсовская злая шутка:
Экспромт
