Поздняя осень в Венеции - Райнер Мария Рильке
из бронзы улицы и переулки
и день, и город весь отлит навек,
и четкою подвигнуты границей,
свой открывая заново статут,
как следует по вере, вереницей
и девочки, и мальчики идут,
и тяжестью знамен они ведомы,
пусть им не все препятствия знакомы,
Бог движет ими, скрыт от грешных глаз,
и вдруг их тянет ввысь, где дремлют громы,
где вместе с ними движутся светила,
как на цепях серебряных кадила,
которых семь на этот раз,
а зрители при этом или гости
уверились все вместе, как один,
что золото идет слоновой кости:
на движущемся высится помосте,
колышется блестящий балдахин.
И мантию испанскую колышет;
перемещается, как в облаках,
старинный образ; маленькое пышет
огнем лицо; младенец на руках;
все на коленях, и для всех лучи
лица, что, приближаясь, пламенеет;
благословенье не деревенеет,
овеянное складками парчи.
Над множеством коленопреклоненных
торжественно парит бровей разлет;
труждающихся и обремененных
влечет и лечит благодатный гнет,
и властный, и неудержимый знак.
Кто скажет, что такое бремя бренно?
Идет. Она, в себя вбирая шаг,
ей вверенный народом богомольным,
одна и все же с ним одновременно
идет громам навстречу колокольным
по-женски величаво и смиренно.
Остров
Северное море
I. «Прилив смывает с побережья путь…»
Прилив смывает с побережья путь;
не знает местность ровная высот,
и островку пришлось глаза сомкнуть,
поскольку виден разве что оплот,
лишь дамба здесь, куда ни бросишь взгляд,
для волн преграда, не для сновидений,
здесь, кроме них, не может быть владений,
здесь эпитафиями говорят,
увековечивая безответность
утопленников многих, и напор
седого моря, и привычный взор
свой с детства, и ниспосланную тщетность;
преувеличивая беспросветность
своей заброшенности до сих пор.
II. «Как на луне, дворы в таком пейзаже…»
Как на луне, дворы в таком пейзаже,
как в кратерах: двора без дамбы нет;
прическа у садов одна и та же,
как у сирот в приюте с малых лет,
где всех и вся воспитывает шторм
смертями день за днем при непогоде
и появленье неких странных форм
там в зеркале, стоящем на комоде,
пыль на котором сыновьям знакома;
гармонику в дверях родного дома
один растягивает без конца,
и в звуках пристань плачется чужая,
когда, как призрак, с дамбы угрожая,
вдали большая видится овца.
III. «Внутри все то, что близко. Дальность вне…»
Внутри все то, что близко. Дальность вне.
Все внутреннее сжато, но пространно,
и переполнено, и несказанно,
а остров — лишь звезда наедине
с пространством, угрожающим ему,
хотя не знает этого мирка
оно, бесследно двигаясь во тьму,
пока,
в небытии найдя себе препону,
все это не исчезнет насовсем
в отличьи от космических систем,
и солнц, и звезд, блуждавших по закону.
Могилы гетер
Как прежде, длинны волосы у них,
их лица смуглые запали глубже,
глаза сомкнулись в изобильи далей;
цветы, скелеты, рты, где зубы гладки,
как шахматы дорожные из кости
слоновой, в два расставлены ряда.
Ключицы в желтых жемчугах изящны,
где рукава, где блекнущие ткани
над сердцем провалившимся; однако
под бременем колец и талисманов
с камнями цвета синих глаз (на память
от любящих) все так же крипта пола
тиха, цела; в цветах она до свода.
И снова в желтой россыпи жемчужин
кувшин из терракоты, на котором
черты покойной; в черепках зеленых,
как в лепестках, былые ароматы,
алтарь домашний, небо для гетеры,
где божества среди богов-малюток,
где вместе с поясами скарабеи,
подобья в малом фаллосов больших,
бег, пляска, смех недвижных статуэток,
застежки-луки для охоты вечной
на птиц и на зверей — на амулеты,
искусные изделия, булавки,
дном красным круглый черепок подброшен,
и письменами черными на входе
крутые ноги конской четверни;
среди цветов опять сыпучий жемчуг
и маленькие бедра светлой лиры
сквозь облака или сквозь покрывала,
как бабочка из куколки, из туфли
проглядывающий сустав стопы.
Итак, они лежат среди вещей,
где утварь, драгоценности, игрушки
разбившиеся (что запало в них)
лежат, как в сумерках на дне реки.
Они как русла рек,
где бурными короткими волнами
(невольно пожелав дальнейшей жизни)
тела премногих юношей вскипали,
не уступая мужеским потокам;
и с гор высоких детства осторожно
туда спускались отроки, бывало,
на дне вещами бережно играя,
пока порог не возвестит: пора!
Спокойные переполняли воды
даль ясную пространного пути,
то здесь, то там пучины образуя,
впервые в зеркале являя берег
и крики птиц, сладчайшая земля
и ночи звездные над ней врастали
навеки в незакрывшееся небо.
Орфей. Эвридика. Гермес
В тех странных копях обитали души,
прожилками серебряной руды
пронизывая тьму. Среди корней
кровь проступала, устремляясь к людям.
Тяжелой, как порфир, казалась кровь.
Она одна была красна.
Там были
никем не населенные леса,
утесы и мосты над пустотою.
И был там пруд, огромный, тусклый, серый.
Навис он над своим далеким дном,
как над землею — пасмурное небо.
Среди лугов тянулась терпеливо
извилистая длинная дорога
единственною бледною полоской.
И этою дорогой шли они.
