Машадо Ассиз - Записки с того света (Посмертные записки Браза Кубаса) 1974

Глава LXXI

НЕСОВЕРШЕНСТВО МОИХ ЗАПИСОК

Я начинаю сожалеть, что затеял эту книгу. Не то чтоб она мне надоела, у меня ведь нет никаких других заня­тий, и, кроме того, когда я обогащаю покинутый мною мир короткими главками моего жизнеописания, я хоть ненадолго отвлекаюсь от мыслей о вечности. Но книга эта невесела, от нее попахивает склепом, и смерть уже исказила ее черты — недостаток для книги серьезный и все же незначительный рядом с главным ее несовер­шенствам, каковым являешься ты, читатель. Ты спе­шишь поскорее добраться до конца, а моя книга подви­гается медленно, ты предпочитаешь повествование незамысловатое, но крепко сбитое, слог правильный и гладкий, в моей же книге слова шатаются из стороны в сторону, как пьяные, они бредут, спотыкаясь, бранятся, горланят, хохочут, посылают проклятия небесам, осту­паются и падают.

И падают!.. Жалкие листочки с моего кипариса[53], и вы опадете, как и другие, яркие и прекрасные, и будь у меня глаза, я омочил бы вас скорбною слезою... Но таково великое преимущество смерти: не оставляя губ для улыбок, она не оставляет и глаз, чтобы плакать... Летите же...

Глава LXXII

БИБЛИОМАН

Скорее всего я уничтожу предыдущую главу — поми­мо всяких других соображений еще и потому, что ее заключительные строки содержат мысль, довольно неяс­ную, а я не хотел бы в будущем давать пищу досужим критикам.

Представьте себе: лет через семьдесят какой-нибудь тощий, желтый, убеленный сединами субъект, из тех, для кого книги — единственная в жизни привязанность, склонится над предшествующей главой в надежде разга­дать наконец вышеупомянутую неясность; он читает, перечитывает второй раз, третий, разбивает фразу на слова, а слова на слоги, вытаскивает один слог, за ним — другой, затем остальные, осматривает их внутри и снаружи, со всех сторон, даже на свет, выколачивает из них пыль, протирает о штаны, моет — но тщетно: неясность остается неясностью.

Сей субъект — библиоман. Автор ему неизвестен; имя Браза Кубаса не значится в наших биографических справочниках. Том этот он, должно быть, нашел на книжном развале у букиниста. Купил за двести рейсов. Доискался, разузнал, докопался и выяснил, что это единственный экземпляр... Единственный! Если вы не просто любитель чтения, но одержимы любовью к кни­гам, то вам отлично ведом смысл этого слова и вы поймете восторг моего библиомана. Ради того, чтобы стать обладателем единственного экземпляра, он отка­зался бы от сокровищ индийской короны, от богатств Ватикана, от всех драгоценных реликвий, хранящихся в музеях Италии и Голландии, и отнюдь не потому, что это мои «Записки»,— подобные же чувства в нем вызвал бы и «Альманах» Леммерта[54], будь он в единственном экземпляре.

Неясность в тексте хуже всего. Она держит человека склоненным над страницей, с лупой у правого глаза,— он всецело поглощен благородной и неотступной целью — расшифровать загадку. Он уже дает себе слово, что напишет небольшое исследование, в котором расскажет о своем открытии, о том, как ему удалось проникнуть в тайный смысл сей загадочной фразы. Но, увы, никакого открытия он так и не совершает и довольствуется самим приобретением. Он захлопывает книгу, долго любуется ею, потом идет к окну и рас­сматривает ее при свете солнца. Единственный экземп­ляр! И проходи в этот миг у него под окном Цезарь или Кромвель во всем блеске своего величия, он лишь пожмет плечами и затворит окно. Потом развалится на диване и примется любовно, не торопясь и смакуя, перелистывать свое сокровище. Единственный экземп­ляр!

Глава LXX111

ЛЕНЧ

Допущенная мною неясность заставила меня потра­тить на нее еще одну главу. Не лучше ли было бы рас­сказывать обо всем попросту, без этих ненужных отступ­лений! Вы помните, я говорил, что мой слог похож на пьяного, которого бросает из стороны в сторону? Если это сравнение покажется вам неприличным, то я могу сказать, что мой слог напоминает мне мои завтраки с Виржилией в нашем домике в Гамбоа, где порой мы за­давали себе пиры — наши ленчи. Вино, фрукты, компот.

Мы завтракали, но процесс еды ежесекундно прерывал­ся милыми словечками, нежными взглядами, любов­ным лепетом, неисчислимым множеством безмолвных реплик, идущих от сердца к сердцу и образующих неподдельный и нескончаемый диалог любви. Бывали и размолвки — они разбавляли чрезмерную приторность наших встреч. Тогда Виржилия дулась на меня, забив­шись в угол дивана, или уходила в другую комнату и заводила там светский разговор с доной Пласидой. Так проходило пять или десять минут, а потом мы вновь начинали наш любовный диалог, точь-в-точь как я воз­вращаюсь к своему повествованию, чтобы затем пре­рвать его снова. Заметьте, что подобные «разбавления» не только не пугали нас, но мы сами на них напра­шивались, приглашая, скажем, дону Пласиду позавтра­кать с нами; следует оговориться, что дона Пласида ни разу не приняла нашего приглашения.

— Боюсь, что вы меня больше не любите,— как-то однажды сказала ей Виржилия.

— О, пресвятая мадонна! — воскликнула достопо­чтенная дама, воздевая руки к потолку.— Я не люблю барышню?! Но тогда кого же я люблю на этом свете?

И, схватив Виржилию за руки, она уставилась на нее пристально, пристально, пристально — у нее даже слезы выступили на глазах от напряжения. Виржилия бросилась ее обнимать, а я опустил серебряную монету в карман ее платья.

Глава LXX1V

ИСТОРИЯ ДОНЫ ПЛАСИДЫ

Щедрость всегда бывает вознаграждена: мое серебро развязало язык доны Пласиды, вследствие чего и появи­лась на свет эта глава. Однажды, когда я застал ее дома одну, мы разговорились, и она коротко поведала мне свою историю. Она была незаконной дочерью соборного ризничего и уличной торговки сластями. Отец ее умер, когда ей было десять лет. К тому времени она уже уме­ла растирать кокосовые орехи и выполняла всякую другую кондитерскую работу, посильную для ее воз­раста. На шестнадцатом году она вышла замуж за порт­ного, который вскоре умер от чахотки. Кроме двухлет­него ребенка, на руках у вдовы оказалась еще и больная мать. Нужно было зарабатывать на троих. Унаследовав от матери ее ремесло, она делала на продажу сласти да еще днем и ночью шила без устали для трех магазинов и обучала шить девочек из своего квартала за десять тостанов в месяц. Так проходили годы,— впрочем, на красоте ее они не сказывались, поскольку красавицей она никогда не была. Случалось, за ней ухаживали, предлагая взять на содержание, но она упорно отверга­ла подобные домогательства.

— Если бы я могла найти себе мужа,— сказала она мне,— замуж я бы пошла, но никто из них не хотел на мне жениться.

Один из претендентов пришелся ей по сердцу, но, будучи расположенным к женитьбе не более остальных, получил столь же решительную отставку, хотя, расстав­шись с ним, дона Пласида долго не могла утешиться. Она по-прежнему шила для магазинов и колдовала над кастрюлями. У матери ее от старости и нужды характер сделался пренесносный: она изводила дочь, настаивая, чтобы та согласилась пойти на содержание. Мать кри­чала ей:

— Да чем ты лучше меня? И откуда у тебя эдакие господские замашки? Нет, моя милая, жизнь так, сама собой, не устраивается; лучше не испытывай судьбу. По­думать только! Такие славные парни, вроде этого бедня­ги Поликарпо, что в магазине служит... Принца тебе нужно, что ли?

Дона Пласида клялась мне, что у нее и мыслей не было ни о каком принце. Просто такой уж она уроди­лась — хотела быть женой, а не содержанкой. Она зна­ла, что мать ее не была замужем, знала и о других женщинах, что у них не было мужей, а только сожите­ли. Но она так не могла: ей нужен был муж. И дочке своей она хотела другой судьбы. Потому и работала до изнеможения, руки у нее были все в ожогах, а глаза слепли от шитья при керосиновой лампе — и все лишь бы заработать на кусок хлеба, лишь бы не поступиться своей честью. Исхудала, стала болеть, мать схорони­ла,— деньги на похороны собрали по подписке. Дочь ее уже достигла четырнадцатилетнего возраста, но была слабенькой и ничего не делала, разве что любезничала со всякими бездельниками, которые вечно толклись у нее под окном. Дона Пласида даже на секунду боялась оставить ее одну, без присмотра, и, когда уходила разносить по магазинам готовую работу, брала дочку с собой. Продавцы в магазинах пялили на них глаза и перемигивались: ясное дело, таскает за собой девчонку, хочет пристроить замуж или на содержание. Вслед им неслись шуточки и дерзкие комплименты, случалось матери выслушивать и недвусмысленные предложе­ния...

На мгновение она остановилась, потом продолжала:

— Дочка моя сбежала от меня с одним проходим­цем,— знать его не хочу... Она покинула меня совсем одну, и я была так несчастна, так несчастна, что мне хотелось умереть. У меня больше не осталось никого в целом свете, а сама я была уже немолода и часто хвора­ла. В ту пору как раз и свела я знакомство с семьей моей барышни: добрые люди приютили меня, в их доме нашлось для меня дело. Я прожила у них больше года, как у родных, шила, по хозяйству помогала. Уехала я от них, когда барышня замуж вышла. И опять работала не покладая рук... Взгляните на мои пальцы, на мои руки, сеньор...— И она показала мне жесткие, потрескавшиеся ладони, исколотые иглой кончики пальцев.— Не от хорошей жизни они такие сделались, один бог знает, сколько мне пришлось вытерпеть... Спасибо, барышня мне помогает и сеньор доктор тоже... А то не миновать бы мне на старости лет просить милостыню на улице...