Машадо Ассиз - Записки с того света (Посмертные записки Браза Кубаса) 1974

«Мой Б!..

Нас выследили; все погибло; забудь меня навсегда.

Мы больше не увидимся. Прощай и забудь несчаст­ную

В.......ю».

Записка поразила меня, как удар грома. Еле дождав­шись вечера, я помчался к Виржилии. И как раз вовре­мя; она уже раскаивалась в том, что послала мне эту записку. Через полуоткрытое окно она передала мне свой разговор с баронессой. Баронесса откровенно ска­зала ей, что мое отсутствие в их ложе было замечено и об этом много говорят. Мои взаимоотношения с се­мейством Лобо Невеса оживленно обсуждаются во всех гостиных. Словом, мы сделались сказкой города. Виржилия была вконец растеряна.

— Не лучше ли нам все-таки скрыться? — осторож­но сказал я.

— Нет, никогда,— ответила она, качая головой.

Я понял, что в сознании Виржилии ее любовь ко мне и ее положение в обществе неотделимы друг от друга. Она готова была на любые жертвы, лишь бы сохранить и то и другое, а бегство оставляло ей только одно — любовь. Во мне пробудилось нечто, похожее на досаду, но потрясения последних двух дней уже так утомили меня, что досада моя быстро исчезла. Да будет так; позаботимся о домике.

И в самом деле, спустя несколько дней я приискал домик, точь-в-точь такой, о каком мы мечтали, на одной из уединенных улиц Гамбоа. Домик был как игрушка: новенький, свежепобеленный, четыре окна с фасада и по два по бокам — все с красными жалюзи; по стенам вьется плющ, и под окнами — садик. Уединение и тай­на. Очаровательный домик!

С Виржилией мы условились, что в доме поселится женщина, которую она хорошо знает,— та когда-то жи­ла у них в доме в качестве портнихи и экономки. На Виржилию она готова была молиться. Ей не нужно ничего растолковывать. Она все сама поймет.

Теперь в мои отношения с Виржилией вошло нечто совершенно новое: видимость безраздельного облада­ния, неограниченной власти — это должно было изба­вить меня от угрызений совести и оградить мое достоинство. К тому времени мне уже были ненавистны шторы, кресла, ковры, канапе в доме Лобо Невеса — все эти вещи, которые без конца напоминали мне о том, что нас двое. Теперь я могу не принуждать себя обедать или пить по вечерам чай в обществе ее мужа, могу не видеть их сына, моего сообщника и врага. Наш до­мик вознаграждал меня за все: вся пошлая обыден­ность оставалась за его дверьми; а там, внутри, меня ждал необъятный, вечный, прекрасный, необыкновен­ный мир, наш, только наш мир, в котором не существует ни законов, ни правил, ни баронесс, ни чужих глаз, ни чужих ушей,— только мы одни, она и я — одна жизнь, одно желание, одна страсть,— воплощение единства: ведь все, что разделяло нас, исключалось.

Глава LXVIII

ПЛЕТЬ

Так я размышлял, возвращаясь к себе после осмотра нашего дома. Мои размышления были прерваны улич­ной сценой: какой-то негр избивал другого плетью, вокруг них собралась толпа. Избиваемый даже не пы­тался увертываться от сыпавшихся на него ударов, он только повторял сквозь стоны:

— О, сжальтесь, господин, сжальтесь надо мной!

Но тот, слыша эти жалобы, свирепел еще больше.

— Вот тебе, дьявол,— приговаривал он,— я над то­бой сжалюсь, пьянчуга!

— О, мой господин! — стонал несчастный.

— Молчи, скотина! — орал на него хозяин.

Я остановился, взглянул... Боже милостивый! В нег­ре, избивавшем другого негра плетью, я узнал — кого бы вы думали? — моего негритенка Пруденсио, которо­го мой отец освободил незадолго до своей смерти. Я подошел к нему; он перестал избивать свою жертву и попросил у меня благословения.

— Это что, твой раб? — осведомился я.

— Да, сеньор.

— В чем он провинился?

— А, это бездельник и пьяница, каких мало. Вот только сегодня я приказал ему сидеть в лавке, покуда я отлучусь в город по делам, а он бросил лавку без присмотра и удрал в трактир.

— Ну ладно уж, ты прости его! — попросил я.

— Извольте, сеньор, вам и просить не надо, ваше слово для меня закон. Ступай домой, пьянчуга.

Я выбрался из толпы, с удивлением глазевшей на меня и терявшейся в догадках, и пошел дальше, обуре­ваемый множеством мыслей, теперь уже безвозвратно от меня ускользнувших; а ведь они могли бы послужить основой еще одной главы, и даже, возможно, она оказа­лась бы веселой. Люблю веселые главы — это моя сла­бость. На первый взгляд эпизод с негром как будто бы довольно мрачен; но это только на первый взгляд. До­бравшись скальпелем разума до существа эпизода, я обнаружил в нем забавные и веселые черты, а также на­шел, что он полон глубокого смысла. Дело в том, что для Пруденсио это был случай избавиться от получен­ных им некогда ударов — он взял и передал их другому. Я в детстве ездил на нем верхом, вдевал ему в рот уди­ла, безжалостно избивал его; он только охал и терпел все мои выходки. Потом он стал свободным, сделался сам себе хозяином, мог распоряжаться, как хотел, своими руками и ногами, мог работать, бездельничать, спать. Но, сбросив с себя цепи рабства, он теперь надел их на другого; он купил раба и вымещал на нем с процен­тами все, что вынес в свое время от меня. Вот ведь до чего додумался, мошенник!

Глава LX1X

В КАЖДОЙ ГЛУПОСТИ ЕСТЬ КРУПИЦА РАЗУМА

Этот случай заставил меня вспомнить об одном сума­сшедшем, которого я когда-то знал. Звали его Ромуалдо, но он называл себя Тамерланом. Страдая манией ве­личия, он довольно любопытным образом объяснял ее.

— Я знаменитый Тамерлан,— провозглашал он.— Прежде я действительно носил имя Ромуалдо, но потом у меня заболела нога и я охромел. И с тех пор я все хромал, хромал, хромал и наконец превратился в Тамерлана[52]. У хромых есть такое свойство —делаться Тамерланами.

Бедный Ромуалдо! Люди потешались над его манией, но, быть может, читатель не станет над ней смеяться и будет прав, я тоже не вижу здесь повода для смеха. Разумеется, если бы читатель услыхал эти рассуждения из уст Ромуалдо, он мог бы воспринять их как забавную шутку, но изложенные мною в отдельной главе, да еще в связи с предыдущей историей, они должны напом­нить мне и читателю, что нам пора возвращаться к домику в Гамбоа. Простимся же с Ромуалдо и Пруденсио.

Глава LXX

ДОНА ПЛАСИДА

Итак, вернемся к нашему домику. Теперь ты уже не смог бы войти в него, любопытный читатель, он давно покосился, почернел, сгнил, и хозяин снес его, а на его месте построил дом втрое больше прежнего, но, клянусь тебе, нынешняя постройка гораздо теснее нашего доми­ка. Александру тесен весь мир, а для пары ласточек чердак — вселенная.

Обрати внимание на терпимость нашего земного ша­ра: нас носит по просторам житейского моря, словно шлюпку с потерпевшими крушение, которая рано или поздно разобьется о прибрежные скалы; добродетельная чета ныне почивает на том же самом клочке простран­ства, который еще совсем недавно терпел грешных лю­бовников. А завтра там будет спать священник, потом убийца, потом кузнец, потом поэт — и все они будут благословлять этот уголок земли, где их посетила мечта.

Виржилия сделала из нашего домика игрушку: она тщательно подобрала мебель и расставила ее с прису­щим ей вкусом; я перевез туда кое-какие книги, и все это поступило в ведение доны Пласиды, подставной, а во многих отношениях подлинной хозяйки дома.

Не так-то легко смирилась она с этой ролью; наши намерения были ею разгаданы, и навязанные ей обязан­ности тяготили ее,— но в конце концов она уступила. Думаю, что на первых порах она не раз плакала втихо­молку — бедняжка испытывала отвращение к самой себе. На меня она в течение двух первых месяцев не поднимала глаз,— так и разговаривала со мной, опустив их долу, мрачная, неулыбчивая, порой погруженная в глубокую печаль. Мне хотелось ее приручить, и я не выказывал ей ни малейшего неудовольствия, напротив, обращался с ней ласково и уважительно, прилагая все силы, чтобы добиться ее расположения, а впоследствии и доверия. И когда мне это удалось, я поведал ей выдуманную мною душещипательную историю о нашей любви, о том, как мы с Виржилией любили друг друга еще до ее замужества, но родители воспротивились на­шему браку, что теперь она попала в руки деспота-мужа, и так далее в духе канонических образцов лю­бовного романа. Дона Пласида не отвергла ни одной из его страниц, она приняла всю историю целиком. Только это могло успокоить ее совесть. И по прошествии полу- года все, кто увидел бы нас с Виржилией в обществе доны Пласиды, непременно решили бы, что сия достой­ная дама — моя теща.

Я не оставался в долгу и преподнес ей в подарок пять тысяч рейсов,— те самые пять тысяч, что были найдены мною в Ботафого, пусть они в старости изба­вят ее от нужды. Дона Пласида благодарила меня со слезами на глазах и с тех пор никогда не забывала помянуть меня в своих ежевечерних молитвах перед образом девы Марии, висевшим у нее в комнате. С му­ками совести было покончено.