Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе - Светлана Дорошева
Ребенком я представляла себе, что люди живут как бы внутри невидимых шаров, наполненных, словно блестящими нитями, всеми событиями и вещами, которые делают их теми, кто они есть, – от формы глаз до ночных кошмаров, которые им снятся. Я и теперь оглядывала крышу и представляла себе окружающих – нарядные пары на свиданиях, диджея, бармена и официантов с подносами – внутри невидимых шаров. Я посмотрела вниз на тесную толпу шаров. Все эти люди родились в разных местах, выросли у моря или в снегах, ходили мимо старинных храмов или перекошенных хижин, слушали разные сказки… Кого-то били в школе, кого-то баловали родители, кому-то первая любовь разбила сердце, кому-то портила кровь страшная хромая учительница – и все это имеет значение. Невозможно знать, что у человека в шаре. Да и сам человек до конца не знает, что там у него… И даже при желании не сможет рассказать всего, что с ним было и как это его поломало или построило. Шар невозможно пересказать, только прожить. Да и слушать никто не станет. Разве что Шанхайская Принцесса.
В тот момент в моем шаре блестящей нитью прошивалось новое маленькое событие, которое станет частью меня: как мы сидим на фоне бешено сверкающих небоскребов, каждая в своем невидимом шаре, говорим о детском бардо и пытаемся понять непостижимое через несусветное – Сикстинскую капеллу через храм ритуальных мальчиков.
7
Китайская хохлатая собачка со мной
Куратор уехал, и все в резиденции нырнули обратно в свои проекты и нескончаемое тусэ-мусэ по галереям. Отчасти из чувства самосохранения, а отчасти от передоза Прекрасным я последовала примеру Шанхайской Принцессы: поставила общественную жизнь на паузу и проводила дни в праздных исследованиях местности и охоте на образы. Каждый день выходила и брела наугад. Шанхайские улицы сплетались, как бетонные спагетти, и всякий раз сами выносили меня то на футуристическую площадь, то в райский парк, то к храму, то в рыбацкую деревню, то в космос.
Первое время я просыпалась среди ночи и до рассвета пыталась усыпить себя чтением. То ли все еще сказывался перелет, то ли организм хитро адаптировался к новым условиям и отныне решил высыпаться только в экстренных ситуациях типа вынужденного заточения в прачечной, но сна не было ни в одном глазу. Когда после пяти утра под землей начинали гудеть первые поезда метро, я вставала и шла гулять.
Рассветная жизнь Шанхая была полна удивительных событий. У отеля еще не было толпы и шли фешн-съемки. Босая девушка в белом платье шла по теплым лужам, с босоножками в руках и флером декадентской ночной жизни на лице. На набережной группа пенсионерок танцевала с красными веерами. В метро рабочие загружали апельсины в автоматы для фреша и плюшевых свиней в автоматы с игрушками. Под пафосным бутиком дорогих часов разворачивался придорожный рынок морских тварей. Продавец выгружал большого ската в тазик для белья, высыпал груду моллюсков прямо на застланный клеенчатой скатертью асфальт и любовно расставлял частоколы морских звезд на палках, пока не отвлекся на черепаху, удравшую между ведрами с рыбой на проезжую часть.
В парках мужчины выгуливали птиц. Клетки подвешивали в густых ветвях, и птицы громко и сладко пели, пока хозяева пили чай из термосов, оголив животы и отмахиваясь от жары утренними газетами. В беседке старичок пел нечеловечески гнусавым голосом, аккомпанируя себе на хулусы из тыквы, а две старушки с веерами роняли под эту песню слезы. На лужайках под медленную музыку и агрессивные выкрики из небольших приемников люди исполняли плавные движения тайцзы-сюань. Бездомные досыпали на лавочках под тихое шелестение ивовых метел дворников. Птицы заливались, перекрикивая приемники, колокольчики на тачках и протяжную жалобу тыквенной флейты.
Солнце поднималось вместе с шумом, будто регулировало саундтрек города: птиц унесли, хозяева ушли на работу, а звон колокольчиков заглушила атональная какофония дорог – гудки машин, грохот грузовиков, велосипедные звонки, визжащее сопрано дрелей поверх стаккато перфораторов и парящее над всем соло полицейской сирены.
Вместе с шумом повышалась и плотность населения. К тому времени, как я возвращалась в гостиницу на завтрак, толпа была уже на месте в полном составе. Лужи испарились, а съемочная группа спешно упаковывала ночной декаданс по клетчатым баулам. У стилистки сзади на футболке было вышито «Искусство – это либо плагиат, либо революция», а у фотографа на дождевике – «Мне уже все равно».
* * *
Каждый раз выходя из гостиницы и возвращаясь в нее, я проходила мимо огромной светодиодной богини Гуччи на фасаде шоппинг-молла. Она смеялась и купалась в золотом бассейне, осыпаемая лепестками небесных вишен. По вечерам на тротуаре под ней стоял старый китаец, естественно, с тачкой и продавал вонючий тофу – местное лакомство, источавшее такой невыносимый смрад, что я всякий раз переходила на другую сторону улицы. В этом был весь Шанхай. В городе будто работала машина времени, которая постоянно глючила между двумя режимами – прошлое и будущее. Вход в Эппл-центр охраняли каменные псы Фу, а лишь в сотне метров от неонового олимпа начинался потусторонний мир старого города: дряхлые двухэтажные дома, клубки проводов и старики, занятые традиционным времяпрепровождением шанхайцев их поколения – сидеть в пижаме на раскладном стуле и наблюдать, как мир проходит мимо.
В старом городе иностранец бросается в глаза, как тарантул на ангельском пирожном, и уже через пять минут я чувствовала себя представителем международного сообщества путешественников-вуайеристов – вздорных, поверхностных людей, которые по каким-то фривольным причинам вторгаются в рутинный уклад местной жизни своим праздно-любопытным носом.
Заглядывать во дворы было рискованно, потому что, может статься, это и не двор вовсе, а общественный душ, и там все голые. А может, там клуб: все набились в духоту, курят, машут руками и играют в маджонг, китайские шахматы или карты. А может, там дверь с охранным амулетом и одним кроссовком на гвозде посередине – стучите, мол, тапкой. А может, парт-ячейка, и там все тоже курят и машут руками, но про коммунизм. Или таки двор, где старики курят и машут руками вокруг боя сверчков. Люди бьются об заклад, а боевые цикады – насмерть.
Сверчки продаются тут же, в маленьких плетеных тюрьмах размером с детский кулак, и при приближении человека пронзительно орут из-за соломенной решетки, как пленные рабы-гладиаторы. А еще, возможно, там спят. В домах-клетушках душно, люди выносят кровати прямо на улицу и отключаются в измученных позах, с запрокинутыми головами, придушенные жарой и хаосом.
Согласно одному из
